Наконец я спускаюсь вниз и застаю монахиню на кухне с помощницей-филиппинкой. Мы с монахиней выходим в экзотический сад. Она указывает куда-то в далекую даль.
— Случается, что отсюда можно разглядеть самую оконечность Монте-Карло. Но сегодня неподходящий день. Может, пойдет дождь, — говорит она, указывая на собирающиеся облака.
— Тут теперь музей? — спрашиваю я наконец.
Нет, отвечает она, отель, а заправляют в нем сестры из ордена Святой Жозефины.
— Общедоступный отель? — спрашиваю я, ожидая подвоха.
Да, общедоступный.
Она отводит меня назад в кабинет, достает брошюру и прайс-лист.
— Номер у нас стоит тридцать пять евро в день.
Я спрашиваю название отеля.
— «Вилла Гарнье» — отвечает она, будто недоумевая: а каким еще оно может быть? Гарнье построил виллу, он здесь умер, его любимый сын тоже. Вдова Гарнье, в отличие от вдовы Морено, осталась в Бордигере.
Это совершенно в моем духе — приехать в Бордигеру из самых Штатов и не удосужиться выяснить, как же теперь называется нужная мне вилла. Во всех книгах по искусству написано: «Вилла Гарнье». Если бы я так и спросил, меня бы прямо с вокзала направили в верную сторону. Не пришлось бы мне часами блуждать по городу. Но тогда бы я, в отличие от Улисса, прибыл прямиком на Итаку, не познакомился бы с Киркой и Калипсо, не встретил бы Навcикаю, не услышал бы призывные песни сирен, не заблудился бы достаточно безнадежно, чтобы потом ощутить внезапную оторопь оттого, что попал — ну надо же! — туда, куда надо. Как же мне все-таки повезло, что я отыскал виллу Ангст, колокольни, услышал печальную историю дома Морено, зашел в художественную галерею в Нью-Йорке и увидел другой вариант картины, которая для меня стала родным домом, а если не домом, то представлением о доме — что тоже неплохо. Я сказал монахине, что через полгода вернусь в «Виллу Гарнье».
Оказалось, у монахини есть для меня еще один сюрприз.
Поскольку я ради Моне приехал в такую даль, она советует мне зайти в школу на виа Романа — ею заправляют другие монахини, а называется она «Вилла Пальмизи», поскольку там, на прежних землях Морено, растут пальмы. Школа полностью восстановлена, говорит монахиня, и в ее составе — часть бывшего усадебного дома.
Мы прощаемся, и я шагаю к «Вилле Пальмизи» в надежде поговорить с одной из тамошних монахинь. Идти туда пять минут. Конец одного поиска неожиданно становится началом другого. Я стучу, открывает монахиня. Я рассказываю, зачем пришел. Она вслушивается в мои слова про Моне, про «Виллу Гарнье», потом просит подождать. Появляется другая монахиня, занимает ее место. Еще одна. Да, говорит третья, указывая в конец здания, недавно отреставрированный, вот это было частью особняка Морено. Говорит, что проводит меня наверх.
Очередная лестница. Почти все ученики уже разошлись по домам. Некоторые дожидаются родителей — те припозднились их забрать. Прямо как в Нью-Йорке, говорю я. Мы поднимаемся еще на один пролет и оказываемся в просторной прачечной, где одна монахиня гладит белье, а другая складывает полотенца. Идем, идем, манит меня проводница, как бы говоря: не тушуйтесь. Открывает дверь, мы выходим на террасу на крыше. Я вновь поражен одним из самых изумительных видов, какие видел за всю жизнь.
— Моне приходил сюда писать, когда гостил у синьора Морено.
Я тут же узнаю вид, который видел в альбомах, начинаю фотографировать. Тут монахиня поправляет саму себя:
— На самом деле писал он отсюда, — говорит она, указывая еще на один этаж, который я не заметил: он возвышается прямо над крышей. — Questo è l’oblò di Monet. — Это люк Моне.
Я хочу вскарабкаться по узкой лесенке, чтобы увидеть то, что видел Моне из этого люка.
— А это, — она указывает на огромное дерево, — самая высокая сосна в Европе.
Наверняка она здесь уже росла и во времена Моне. Мне в голову приходит одно — строка из Джованни Руффини: «от бледно-серых олив к темной листве кипарисов». Здесь все и начиналось.