Вот мои пленки мечты.
Поникший полуденный город. Город автобусов, которые туманными утрами превращаются в освещенные vaporetti. Город, затихший в два часа утра, когда останавливается такси и торопливая стайка небрежно одетых девушек стучит огромными каблуками по мостовой — чтобы умчаться в клуб. Город в душную летнюю субботнюю ночь, когда на тихих боковых улочках, сползающих в сторону Хэмптонс, несут свою вахту гудящие кондиционеры. Город ясным морозным зимним утром. Старая часть города в брызгах от пожарного гидранта — ведь дети по-прежнему играют в воде, когда время останавливается, зной нарастает и хочется одного — короткого ливня, чтобы развеять чары? Город затаивает дыхание, калибрует свои облака. Город, в котором наконец-то пошел дождь. Город длинных теней. Город мостов, испещривших ночную тьму. Нуаровый город Ричарда Уидмарка и Даны Эндрюс. Город, где пляшут «Нолайта», «Трайбека», «Нохо», «Нохар», «Сохо», «Сохар», — город, которому спать недосуг, город, который не ведает, зачем нужен сон, бездомный город, где люди ищут пристанище где угодно, складываются штабелями даже в зените лета. Обманная прохлада июньских ночей, про которую известно: она перетечет в нестерпимый зной. Обманное лето в феврале, когда на улицу выходят в футболках. Умиротворяющая двойственность дней бабьего лета — лучше тешиться иллюзией тепла, чем снова смириться с приходом октября. Осень в городе: как быстро забывается наш роман с летом. Предчувствие грозной зимы, про которую мы все знаем, что она нам понравится.
Парк Штрауса — заснеженный, воскресным утром. Парк Штрауса ранним вечером, когда уже стемнело и люди как раз возвращаются домой с работы. Парк Штрауса воскресным днем, до ужина еще много часов, и всегда эти смутные сероватые осенние тени, прежде чем в пять зажгут фонари и, считай, день окончен. Парк Штрауса в жаркие летние ночи: подыщи себе скамейку, выпей холодной воды, посмотри, как пожилая дама бранится с голубями, которых только что покормила. Парк Штрауса в один прекрасный день, когда его весь перерыли и мне показалось, что мир мой погиб, потому что это был последний из моих миров, потому что я уже утратил все, что мне принадлежало, потому что здесь, в этом потайном уголке мира, я привык думать, что все проходит, что пусть я так сильно люблю жить в этом городе, я за секунду могу превратиться в бездомного, вроде того, который сидел со мной рядом и выругался, когда я сказал, что не могу угостить его сигаретой. Сюда все приходят измерять малость своей жизни громадностью своих утрат.
Воскресенье, четыре утра, тихое гудение прожекторов над Бродвеем, когда на город опускается тишина. Луны нет, машин мало, пьяных еще меньше. Копировальная лавка, запертая за стеклянной дверью, изливающая на тротуар громкий неоновый свет. Внутри толкутся люди — студенты на стажировке. В «Олд-Кантри» пекарь никогда не спит: одинокая песнь записного рогоносца, притягательный запах дрожжей на древних черных сковородах. Дождавшись рассвета, любовники ускользают прочь, последний предутренний поцелуй перед тем, как запоет жаворонок.
Городам случается писать предсмертные записки самоубийц: к тому моменту, когда вы это перечитаете, некоторые места уже исчезнут, поменяют владельцев, пойдут на снос. Это не конец эпохи, не разграбление Константинополя, просто тихая незаметная смена караула, производимая с навязанной поспешностью, которой можно задобрить тиранов-узурпаторов.
Город, когда он превращается в Италию лишь потому, что ты остановился у фонтана и понял, что дело не в жажде. Город, когда он превращается в рыбачью слободу, когда ночь опускается на Центральный парк и парк становится черной поверхностью моря и в мгновение ока переносит тебя на Ибицу. Город, где одно-единственное дуновение воздуха из решетки метро мгновенно превращает его в Сен-Жермен.
Туманность. Благодать консервированной музыки после полуночи, когда такси мчится по Мэдисон, пересекает Парк-авеню и устремляется по Централ-парк-Уэст, беззвучно, мимо бледных поникших фонарей под проливным дождем.
Негромкое покашливание, которым раз-другой прерывается приглушенное рыдание саксофонов. В этой лакуне — неожиданный, слабый, завлекательный запах табака. Ароматы буйного вечера еще не выветрились из моей одежды, заставляют вспомнить слова, смех, прядь ее светлых волос, когда она подалась вперед и спросила, а «нельзя ли нам, может быть» вместе доехать на такси до центра. Какие-то там десять кварталов. Щекастый таксист-бруклинец хмыкает. «Дамы», — произносит он.