Возвращаясь к примеру Мерло-Понти, можно сказать, что я дотрагивался до ноги, которая через несколько часов уже не будет моей. Я дотрагивался до нее, чтобы понять, что мне предстоит почувствовать: потянуться к собственной конечности и обнаружить пустоту.
Настоящее, пойманное между состоявшимся и предвкушаемым воспоминанием, попросту не существует. Настоящего не существует не потому — давайте вспомним моих бабушек, — что мальчик в настоящем уже предвидит прошлое, хотя будущее еще не наступило, и не потому, что, по сути, существует два гипотетических дома, при этом ни один из них не является его родным домом, но потому, что реальное обитаемое пространство в буквальном смысле превращается в улицу между ними, а можно назвать это переходом от памяти и воображения обратно к воображению и памяти. Петля эта — дом. Вот так стыд, предательство и желание оправиться от стыда и предательства являются в данном случае примарными чувствами, а вовсе не любовь. Наши прозрения превращаются в ослепления, наши инстинкты истерзаны рассудком, наше понимание идет вразрез с фактами.
Изгнание, перемещение и смещение в итоге вызывают аналогичную череду интеллектуальных, психологических и эстетических перемещений и смещений.
Дом — обратимся к иудейской традиции — там, где ты не дома. На древнееврейском иудей называется «иври», то есть «тот, что пришел с другого берега реки». То есть ты считаешь себя не человеком, находящимся в определенном месте, а человеком, принадлежащим месту, расположенному напротив. Ты не здесь, а где-либо в другом месте, и так было всегда. Ты и твое алиби — тени друг друга.
Таков мой дом. Без нерва, стимулировать который можно только вразрез с фактами, процесс письма невозможен. Если процесс письма не заставляет меня перемещать или изобретать заново то, во что я верю, что думаю, что люблю, кем себя считаю, куда, как мне кажется, я направляюсь и о чем пишу, — если процесс письма не приносит высвобождения — мне незачем писать.
Некоторые писатели в процессе письма обходят все геологические разломы. Огибают все мыслимые препятствия, избегают то, чего не знают, сторонятся темных углов и по мере возможности завершают предложение сразу, как только сказали все, что собирались в нем сказать.
Но есть и такие писатели, которые, сами того не желая, оказываются прямо на линии геологического разлома. Они приступают к работе, не имея ни малейшего понятия о предмете книги; они пишут во тьме, но не бросают писать, потому что для них процесс письма — способ на ощупь преодолеть или осветить окружающую их темноту.
Чтобы я мог писать, я должен уметь находить обратную дорогу из одного дома, думать о доме другом, обнаруживать между ними ничейную землю. Я должен встретиться с одним Андре, обнулить его в процессе письма, отыскать другого, на том берегу, и потом уже отправляться на поиски промежуточного Андре, чей голос, скорее всего, будет похож на голос еще одного Андре, способного скрыть все отчетливые указания на то, что английский язык ему не родной, как, впрочем, и французский, итальянский и арабский. Процесс письма должен завершаться почти поражением — почти не достигать успеха. Если все с самого начала идет хорошо, если я встал на рельсы, если я пишу из своего дома, для меня это не творчество. Мне необходимо потерять ключ и не найти дубликата. Процесс письма не возвращение домой. Процесс письма — алиби. Процесс письма — алиби невнятное, пробормотанное.
Мне приходится препираться с любым из языков не потому, что язык — неподходящий инструмент, и не потому, что мне страшно, а вдруг я сам к нему не приспособлен, но потому, что постоянно выясняется: то, что, как мне кажется, я хотел сказать, я постоянно говорю после, а не до того, как я это сказал. На первый взгляд — сдвиг из сдвигов. Ты не пишешь для начала план, а потом уже рассыпаешь слова по бумаге; ты пишешь потому, что не в состоянии написать план. Пишешь так, как пишешь, потому что все прочие способы письма тебе недоступны. Ты пишешь неестественно не только потому, что у тебя нет естественного языка, но и потому, что процессы письма и размышления превратились в неестественные действия.