Семён сидел, втянув голову, открыв рот, будто хотел чихнуть и не мог расчихаться, с лица не сходило выражение удовольствия. Короткую удочку он держал, опустив её к воде, и рукой всё время поддерживал, и весь напрягся, даже ухом чуть склонился к удочке, словно бы вслушивался. И надо же — подсёк здоровенного язя. Выбросил его в траву, определил на слух, куда стукнулся, но Митька опередил его, снял язя с крючка и опустил в ведёрко. Семён наживил нового червя, кинул в воду, а сам слушал, как язь плещется в ведре, и улыбался.
— Есть!
Это Митька вытащил плотицу — будь здоров, хороша, и запрыгал от удачи. И Семён порадовался с ним. И Митька — лов уж больно хорошо начался — на радостях решил попотчевать Семёна. Удочку воткнул в бережок, залез на поливные грядки, набрал в пазуху помидоров и огурцов. И сунул Семёну несколько штук.
— Ешь.
— Спасибо.
Есть, однако, он не стал, отложил в сторону и снова застыл, опустив удочку к воде. Скоро в ведре слепого плескалось, кроме язя, несколько карасей, щурёнок, подлещик, не считая плотвы. И у Митьки в ведре побулькивало кое-что. В село не стыдно возвращаться — будет что показать.
Солнце спряталось за кустарники, вода потемнела от чёрных теней, лов прекратился. И теперь они сидели просто так, отдыхали, ели помидоры и огурцы. Можно бы ещё кочанчик сорвать, да капуста лопушистая, не уплотнилась, а искать на плантации кочанчик потуже, с кочерыжкой — уже темно. Ну ничего, помидоры больно хороши, их без соли можно, сами солёные, не то что огурцы. Сидели, отдыхали, обсуждали улов. А потом Семён пригласил его к себе домой, обещал показать лады на баяне.
— Ты ко мне приходи, — уговаривал он, — я тебе и книжки свои покажу.
— Это в которых пальцами читают?
— Ага.
— Ладно. Приду.
Потом они сидели молча, слушая, как лягушки пробуют голоса. Раздолье и благодать. Лицо у Семёна осветилось, губы растянулись от какого-то радостного воспоминания.
— Ты, Мить, посмотри, стоит тут недалечко ракита кривая? Она возле брода должна бы стоять. Стоит на месте?
Митька обошёл кустарники за тягачом. Среди ракитовых кустов возвышалась старая ракита, изогнутая, как столетняя старуха, совершенно лысая с одной стороны, а другой чуть не падавшая в воду.
— Это которая на букву Г похожая?
— Во-вот!
— Стоит.
— Ты влезь на неё и пошукай, нет ли там буковок, ножом вырезанных?
— А какие буковки-то?
— А ты влезь и пошукай. Аккурат вот так будет, — Семён приложил ладонь ребром к груди, показывая уровень, на котором были вырезаны буквы.
Митька пробрался сквозь заросли, пролез под самым обрывом, цепляясь за прутья лозы, опустил ногу в воду — глубоко, схватился за ракиту, повиснув над речкой, подтянулся и с трудом влез на старушечьи плечи ракиты, скрипнувшие под его тяжестью. Где там буковки, никаких буковок не было на старой морщинистой, покоробленной коре. Хотел было лезть обратно — как бы в воду не угодить с высоты, да передохнул малость и снова стал перебираться по стонущему стволу, ища глазами буковки. А Семён следил, напряжённо вытянув голову, вслушиваясь в скрип ветвей и шелест листвы.
— Есть! — нашёл наконец Митька. — Только не там, а повыше будет…
— Теперь погляди, там висит на сучке хомуток железный?
— Не, никакого хомутка…
— Ну, значит, утащил кто-то. Ладно, ходи обратно, а то ночь скоро. Глянь, ноги не обрежь, осока небось высокая…
— Нет тут осоки никакой…
— Ну, значит, повысохла. А была осока…
Митька хотел разобрать, что за буковки, но буквы взбугрились чёрной корой и расползлись — не понять ничего, и спустился на берег. Они посидели ещё, доели помидоры и пошли домой. Когда в село вошли, солнце совсем опустилось за дальний лесок, а с пастбища возвращалось стадо.
— А что там за буквы, я не разобрал — одни рубцы там, — сказал Митька.
— Рубцы, говоришь? Ну, значит, заросла кора. Кора, гляди, тоже растёт, и ствол растёт. Отметочки над водой, значит. А были аккурат над бережком. То моя там отметочка…
— Какая?
— Такая. На память, значит, зарубку сделал.
— А для чего?
— Для чего, для чего! Ишь, любопытный какой, — рассмеялся Кустов. — Всё знать будешь, шибко быстро состаришься.
И разошлись на повороте. И потому, как Семён уверенно пошёл по еле видной тропе — мимо старого, брошенного сарая, как обошёл, не касаясь даже палкой, раскиданных брёвен, Митька подумал: «Не видит ли? Слепой-то он слепой, а на самом деле хоть немножечко, да видит. Хоть самую малость, а всё же видит. Не может быть такого, чтобы человек — хороший такой человек, а совсем-совсем ничего не видел».