Лия сама встречала нас в аэропорту. Когда Алина с визгом кинулась на шею какой-то маленькой темненькой женщине, стоявшей в толпе, я не понял, была ли это ее сестра или кто-то другой. Алина, в своих босоножках на толстой пробковой платформе, казалась в два раза выше нее; она сгребла женщину в охапку, так что та оказалась целиком спрятанной у нее на груди, и не отпускала, раскачиваясь из стороны в сторону и приговаривая:
– Как же я по тебе соскучилась!
Наконец женщина выбралась из Алининых объятий, поправила прическу и посмотрела на меня. Алина спохватилась, как будто до этого напрочь обо мне позабыла, и произнесла, почему-то вдруг смутившись:
– Ну вот… Это вот… Ну, Алеша, про которого я тебе говорила…
– Алексей, – представился я сам.
– Лия, – твердо произнесла маленькая женщина и протянула мне ладонь.
Вряд ли мне удалось тогда скрыть свое удивление. Поняв, что это и есть сестра Алины, а не кто-нибудь еще, я с изумлением уставился на нее. Хоть я всегда знал, что Алина преувеличивает, расписывая сестру в лучших красках, я, тем не менее, не рассчитывал увидеть женщину настолько обыкновенную и, судя по внешности, весьма далекую от всего того, что я о ней слышал. Первое, что приходило в голову, когда я смотрел на нее, – в ней не было ничего примечательного. Обычная темноволосая женщина лет сорока, очень маленькая, очень худенькая, почти как мальчик; лицо смуглое, но не от загара, а от естественного желтоватого тона кожи, слегка как будто болезненного, одета в рубашку и брюки самой невыразительной расцветки, на ногах простые сандалии на плоской подошве, какие летом можно встретить на каждом. Невозможно было вообразить себе внешности более заурядной, в особенности здесь, в аэропорту, среди толпы приезжих и встречающих, в большинстве своем испанцев, таких же, как она, смуглолицых и черноволосых. Отвернись я на минуту, я бы не вспомнил ее лица и с легкостью принял бы за нее кого-то другого.
Глаза мои наверняка выдавали мои чувства, я смотрел так, словно ожидал увидеть перед собой другого человека. Женщина тоже глядела на меня изучающе.
– Ну что, идемте? – поторопила нас Алина.
Мы вышли на улицу. У машины нас ждал коренастый мужичок с лысой головой. Еще издалека окинув нас пристальным взглядом, он неторопливо потушил сигарету и открыл багажник.
– О, Мишаня! Привет, – Алина весело чмокнула его в щеку.
– Здорово, – равнодушно ответил тот и поднял чемоданы в машину.
Мишаней звали мужа Лии. Я слышал о нем от Алины, которая описывала его то с восторгом, то с неудовольствием. С одной стороны, она восхищалась им, как и всем, что имело отношение к Лии, с другой, порой вдруг презрительно морщилась, показывая, что он все-таки недостоин ее сестры. Из ее рассказов я знал, что история их отношений с Лией была крайне запутанной; он долго добивался ее, ведя борьбу с другими ухажерами – и это почему-то особенно нравилось Алине – впоследствии, уже получив согласие и женившись на ней, страдал от ревности – как уверяла Алина, беспричинной – и, случалось, выпивал, мучился сам и изводил домашних. У них родилось двое детей, оба мальчуганы, в которых Алина не чаяла души. Особенно близка она была со старшим, Темой, которого помогала воспитывать с самого рождения. Никто в точности не знал, чем занимался Мишаня. Кажется, он держал контору при одном известном банке, и, я догадывался, проворачивал разного рода дела. В семье было принято считать, что Мишаня работает в банке. Во всяком случае, он всегда сполна обеспечивал жену и детей, Лия за все годы ни дня не работала и ни в чем не знала отказа, теща тоже жила при них и ни в чем не нуждалась, и это вызывало особенное уважение в глазах Алины. Мишаня был для нее кем-то вроде киногероя из неведомой ей, пугающей и одновременно притягательной мужской жизни, в которой есть какие-то мужские дела, большие деньги, дорогие автомобили, и даже, наверное, пистолеты. Когда было решено переехать в Испанию из-за слабого здоровья младшего мальчика, Мишаня остался работать в Москве и бывал в испанском доме наездами. Я не знал, приедет ли он в Барселону в эти дни, да и Алина ничего об этом не знала. Она спросила как-то сестру, но и та, кажется, не была осведомлена о планах мужа. Похоже, он не ставил никого в известность и предпочитал оказываться дома неожиданно, нагрянув сюрпризом.
Мишаня пожал мне руку и пробуравил колючим давящим взглядом, как будто хотел прочитать на моем лице всю мою жизнь. Я сразу подумал, что он совсем не похож на банковского служащего. Скорее, на бандита, а точнее, на человека, который связан с криминальным миром, но старается это скрывать. Была в его глазах какая-то нагловатая неинтеллигентная сила и желание сходу пригвоздить, хотя бы взглядом, чтобы показать, кто тут главный. Казалось, кулаки его всегда были наготове, и он едва сдерживал себя, чтобы не ударить. Он был небольшого роста, заметно ниже меня, зато мускулист, торс у него был тяжелый и оплывший, как у человека, который когда-то всерьез занимался боксом или борьбой, но теперь забросил. Если бы он был одет в спортивные штаны и майку, то, со своей борсеткой в руках и неприветливым лицом, походил бы на типичного русского, из тех, что сорят деньгами, выгуливая в европейских магазинах и ресторанах своих длинноногих подруг, и над которыми так любят посмеиваться иностранцы. Но на Мишане были брюки со стрелками и летний хлопковый пиджак, под ним футболка, совершенно новая, только что купленная, с резкими складками крест-накрест на самом видном месте, на ногах остроносые ботинки, и, в довершение всего, неширокий полосатый шарф из легкой бело-голубой ткани, перекинутый вокруг шеи одним концом назад. Этот его наряд, странный, как будто снятый с чужого плеча и претендующий на какой-то шик, решительно не вязался с его короткой бычьей шеей и враждебным взглядом.