Родственников пассажиров злосчастного рейса записывали девушки-волонтеры. Столики распределяли людей по буквам алфавита, как на выборах, поэтому там толчеи было куда меньше. — Пострадавшие… какое обтекаемое слово, — пробормотала себе под нос Алина, выбравшись на воздух. Студеный ветер растрепал волосы, снежная крошка, подхваченная им с козырька здания, осыпалась сверху ледяной пудрой.
— Не отвечают?
Ленка лишь отрицательно мотнула головой.
— Нет. Абонент вне зоны доступа.
«Мы не опознаны», — вошла сама собой в ум навязчивая строчка-крючок подзабытой песни.
— Не опознаны, — возможный страшный смысл короткой фразы сковал ледяным панцирем мозг. — Нет, нет, нет. Нееет! Только не с ней! Такое могло произойти с кем угодно, но не с ней.
Ее заколотило, почище, чем в лихорадке. Что там трясущиеся руки… Все тело стало мостом, конструкция которого попала в резонанс с марширующей по ней ротой гренадеров в отполированных до блеска берцах.
— Мааам, мааам, — голос Ленки донесся откуда-то издалека. Он плыл в тумане, словно мычанье заплутавшей на вечерней зорьке коровы. Плыл в тумане… Плыл в парном молоке… В молоке, струящемся из глиняного коричневого кувшина, бережно удерживаемого старческой, морщинистой рукой.
Очнулась Алина от запаха нашатыря. И тут же вздрогнула от стального жала, пробившего кожу локтевого сгиба.
— Ну что вы так… Взрослая женщина, — старушка, божий одуванчик, сверкнув вызывающе выпуклыми, как глаза стрекозы, линзами, отдернула руку со шприцем. — Нельзя так. Нельзя. Надо, знаете, в руках себя держать.
— Да-да… Конечно, — промямлила вяло Алина. Голова ужасно кружилась.
— Прилягте на кушеточку. Бочком. Бочком. Вот так… Полежите, отдохните. Хорошо, что медпункт при вокзале теперь круглосуточно работает, а то раньше…
Старушка говорила и говорила, мерно, успокаивающе, усыпляюще. Или, может быть, это укол так подействовал. Но минут через десять в голове, и правда, прояснилось.
— Ну и напугала ты меня, — вскочила дочь со стула в коридоре. — Хорошо двое мужчин рядом оказались крепких. Донесли на руках фактически до здравпункта.
— Да… хорошо, — согласилась тихо Алина. — Вестей нет?
— Пока нет. Поехали домой, а? Приляжешь. Я наберу тебе теплую ванну. Накидаю туда травок твоих, как ты любишь.
— Поехали, — мать отметила почти заискивающие нотки. И не на шутку встревоженное выражение лица.
«Конечно. Представить только, — раз! И одна осталась. Без родителей. Без мужа. Без опоры. Это ж не нос задирать и хорохориться! Испугалась девонька».
— Поехали, только сперва в одно место заглянем.
— Что за место?
— Да так… Сама увидишь.
Дорогу к приснопамятной церквушке пришлось показывать на пальцах. Адреса Алина не помнила, а точнее и не ведала вовсе. Помятая приора неопрятного вида, под водительством юного, но весьма самоуверенного не то киргиза, не то таджика, долго плутала по второстепенным улочкам, пока, наконец, не уперлась в знакомую ограду.
— Подождите, пожалуйста, меня. Простой я компенсирую, — бросила Алина таксисту.
Впрочем, подождать тот был совсем не прочь, в обществе молодой девушки, на которую всю дорогу не переставал бросать тягучие, оценивающие взгляды.
На сей раз во дворе храма не оказалось ни единой души. Хотя тропинки, набитые, заметные и стекались с разных сторон ко входу. Означало ли это, что все собрались внутри, или уже разошлись, она не знала. Секунду поколебавшись, потянулась к витому металлу ручки. И едва не столкнулась в дверях с Ахримом. Сухощавый дед нынче выглядел чисто, седые длинные волосы не свисали безобразно сосульками, а вполне благообразно стягивались на затылке шнурком, выбиваясь из-под шапки конским хвостом. Рубашка в клетку, видная в отворот, хоть и явно изрядно поношенная, сидела аккуратно, длиннополое одеяние перехвачено пояском.
— Ох! — не сдержал удивленного выдоха старик. — Не ждал, не гадал.
Только сейчас Алина заметила в руках у него связку старинного вида, длинных ключей.
— Подождите! Подождите немного! Не запирайте! — она выкрикнула слова почти с отчаяньем, и так громко, что от неожиданности ключник попятился и едва не потерял равновесие, зацепившись каблуком за порог.
— Да что такое с тобой, девонька, нынче стряслось-то? То бежала, как белка от огня, то…
— Надо мне… понимаете… надо… Попросить… Покаяться… Душу очистить…
— Душу? — изумлению Ахрима не было предела, так ведь оно…
— Знаю, знаю… грешна… грешна… со всех сторон в грехе и пакости, — слоги как-то сами собой срывались с губ, вкладывались по пути в слова, на лету обжигаемые жаром горячего… горячечного дыхания, превращаясь в терракотовые хрупкие таблички фраз…
Она и сама до конца не понимала, о чем и зачем все это говорит. Просто чувствовала, что прямо сейчас, сию минуту, надо высказать все, излить палящее, рвущееся изнутри пламя, пусть и чадящее серой и смолой, оскверняющее, коптящее безмятежный ультрамарин окружающей благости… Избавиться, пока оно не разорвало ее изнутри. Пока вся тяжесть, возможно, трагического груза свершившегося не раздавила ее всей каменной массой, всем спудом насквозь мистической, эфемерной в обычное время, но такой материальной сию минуты моральной ответственности за происходящее…
— Покаяться хочу… Попросить… не за себя… отец Ахрим…
— А не поздно спохватилась?
Из добродушного старичка, спешащего к внукам на утренник, старик вдруг в одночасье преобразился в сурового и беспощадного стража врат, и мысли не допускающего впустить ее.
Слезы хлынули из глаз, размывая картину непреклонного стража.
— Пусти… пусти… пусти… отец… пусти… пока… пока… покаяться… попросить.
Она сползла на колени, жалкая, сломавшаяся, никчемная и ненужная, как ободранная бродячая собака. Если бы кто-то ей еще вчера сказал, что она способна на такое унижение, Алина бы без слов влепила пощечину. Или просто развернулась и ушла, навсегда вычеркнув из памяти этого человека.
— Ну будет… будет… Поднимайся. Нехорошо это.
Ахрим смутился.
— Перед Богом на коленях стоять надобно. И поклоны бить. А я кто ж? Да никто ж! И не отец я вовсе. Так вот батюшку Василия называй. И исповедуйся ему. Обязательно. Добрый он человек, Василий. И не осудит. Вот чего б не натворил грешник — не осудит. Это я тебе верно говорю.
— Мне… мне… мне… — вытираясь платком и пытаясь остановить рыдания, лепетала Алина, — мне сейчас надо. А то, и правда, может, поздно будет.
К этому времени они уже присели на неудобные табуреты возле крохотной церковной лавки.
И она сбивчиво принялась рассказывать про мужа, зятя, про аварию на железной дороге. Рассказала без всякой предыстории, как и хотел дьякон. Наверное, как и хотел.
— Что случилось, то случилось, — заметил Ахрим, помолчав. — В том, что уже сталось, не токмо человек не властен, но и…