Эта прекрасная речь встречена была общим хохотом, а Гермий меж тем рассказывал мне на ухо:
– В ту пору, когда правил Азией Марк Цицерон, сын оратора, ничего не унаследовавший из отцовских дарований, кроме гостеприимства, Цестий однажды у него обедал. Скудную память, которую дала Цицерону природа, отняло у него опьянение, потому он то и дело спрашивал, как звать того гостя, однако имя Цестия надолго с ним не оставалось; наконец раб, чтобы подкрепить его память какой-нибудь приметою, на вопрос, кто это там на нижнем ложе, отвечал: «Это Цестий, который говорит, что отец твой не знал грамоте». Тут Цицерон, хлопнув в ладоши, велит нести плети и потчует гостя по-новому, вымещая обиду отца на хребте Цестия. Некоторые, впрочем, говорят, что до этого дело не дошло и что Цестий избежал порки, отделавшись шутками и лестью, но у нас в Смирне держатся иного мнения. В скором времени Цицерон собрался в один городок неподалеку, прознав, что у тамошних жителей сохраняется в почете статуя Марка Антония. Надобно знать, что Цицерон, будучи консулом, распорядился убрать все изображения Антония, отменил все прочие почести, какие были тому дарованы, и постановил, чтобы впредь в Антониевом роду никто не именовался Марком. Постановления эти Цицерон исполнял столь ревностно, что там, где он проходил, не оставалось никакого следа Антония, и люди, ждавшие его прихода, сильней всего опасались напомнить ему о давнем враге. А поскольку намерения Цицерона не были тайными, а действия его – быстрыми, Цестий, давно ждавший случая ему отплатить, опередил его появление. Прибыв в город, он нашел надобных людей и уговорился с ними, не жалея денег, лишь бы выполнили работу за ночь, и когда Цицерон со свитой вошел в ворота, все изваяния, сколько их ни стояло по улицам, обнаружились собранными в кружок на площади. Их было немного, потому что город был небогатый и не имел ни столько благодетелей, ни столько средств, чтобы быть благодарным больше чем пяти-шести людям одновременно; Антоний же, когда прибыл в эти края ради войны с парфянами и потребовал от городов выдать за год столько же, сколько они насилу насобирали для его врагов за два года, об их городе то ли забыл, то ли пожалел выскребать из него последнее. Больше всего они чтили своего речного бога, уверяя, что по его вмешательству царь Антигон, проходя этими местами с войском, не заметил их города; у нас в Смирне думают, что нет нужды вмешивать речного бога в то, что могло случиться по естественным причинам. Итак, когда Цицерон, видя перед собою хоровод изваяний, спросил, кто из них Антоний, оказалось, что горожане нетвердо это знают, так как привыкли видеть статуи на своих местах, а местные ваятели таковы, что, кроме места, мало что отличало статуи одну от другой, и даже благородство у них на лице было написано совершенно одинаковое. Каждое изваяние рождало спор: одни говорили, что это Дионис, другие же – что Метелл Нумидийский, ведший жизнь философа хоть и не здесь, но все же достаточно близко, чтобы служить для местных жителей недосягаемым примером. Раздраженный тем, какими бестолковыми людьми он правит, проконсул хотел уже выволочь из сборища статуй первую попавшуюся и наречь ее Марком Антонием, однако нашелся человек, свидетельствовавший, что это статуя славного оратора Азиния Поллиона, которая в сильный ветер упала и сломала ногу базарному прорицателю, а узнать ее можно по тому, что у нее правая рука отбита и не в ту сторону приделана, больше же ничего он об этом человеке сказать не может ни дурного, ни доброго, и за что его здесь чтут, точно не помнит; вследствие этого проконсул, боясь быть обвиненным, если сгинет от его рук изваяние какого-нибудь божества, пустился в обратный путь, ничего не сделав и оставив горожанам разбираться, кто у них чего заслуживает. Говорят, что Цестий сочинил потом речь на эту тему, вставив в нее оракул, некогда полученный горожанами на вопрос, что им сделать, чтобы жить тихо; ответ бога был таков, что они не узнают волнений, пока будут находить вещи там, где их оставили; я, однако, держусь мнения, что Цестий сочинил этот оракул для красного словца и чтобы вмешать небеса в свои проделки.