– Легковерные невежды, имеющие не больше разума, чем пни, на которых сидите! вы слушаете, растворив рот, этого мошенника, потчующего вас выдумками, от которых до настоящей Илиады столько же, как отсюда до императорской опочивальни, вместо того чтобы заниматься своими делами, помогая проезжим, когда им это понадобится?
Я останавливаюсь и жду, что мои слушатели скажут. Один мужик, почтительно обратившись к нашему гостю, говорит:
– Господин, как же ты говоришь, что в Илиаде этого нет, когда еще на свадьбе Макария и Каллигоны слепой певец предсказал, что именно так все и произойдет, и нам радостно нынче услышать, что певец не ошибся.
От этого наш дафноногий и вовсе впал в исступление, принявшись топать, вопить и насылать всякие беды на прощелыгу, морочащего головы дуракам и детям, и на всех, кто ему верит. По заносчивости своей он не взял в расчет, как сильно здешние мужики привержены моему эпическому дарованию. Чуть остыв от проклятий, он озирается, видит кругом насупленные брови, глаза, гневом горящие, тяжелые кулаки и, не будь дурак, пускается бежать, «а река по следам его с ревом ужасным крутится». Были уже сумерки; выказав удивительную прыть, он взял в сторону леса, налетел на свинопасов, мирно ужинавших на опушке, пробежал посреди их костра и скрылся меж древами. Но хоть он и петлял там, уповая отстать от погони, поскольку нога его в костре затлелась, он и среди чащобы был столь же хорошо виден, как если бы стоял посреди площади с фонарем в руке. Мужики настигли его и, что греха таить, немного попортили; я, однако, подоспел и, напомнив два-три подходящих случая из Гомера, смутил их сердца стыдом и заставил опустить кулаки. Нашего гостя подхватили на плечи и отнесли в деревню; ногу ему потушили, обмотав мокрыми тряпками, а поскольку она успела обгореть, кузнец поставил ему отличную подкову, причем проезжий, думая, что он умер и попал в ад для полоумных, только кланялся и жмурился от ужаса. Мы его отряхнули, накормили и выпроводили.
После этого я, понимая, что, стоит этому человеку опомниться, он вернется в деревню с карами, поспешил закончить свое сказание и проститься. Меня обласкали, одарили и усадили в повозку, чтобы довезти до дороги. Мы уже далеко отъехали, как вижу, бежит за нами мужик, кричит «стой! стой!» и машет над головой здоровенным ослопом. Сердце мое упало; ну, думаю, не успел сбежать. Возница мой остановился; мужик подбегает запыхавшись и говорит:
– Прости! запамятовал: чем бишь великан Габбар велел кормить свиней, чтобы проказой не болели?
– Конопляным семенем, – говорю, – три раза в год; не забудь теперь.
– Ну благодарствуй, – отвечает мужик и поворачивает назад, а я отправляюсь далее с легкой душою.
Так я оттуда ушел, и что сделалось с ними дальше, не знаю.
IV
Гермий спросил еще вина и продолжил рассказывать.
– Потом прибился я к одному земледельцу и жил у него. Он был военный, отслужил свое и поселился в деревне, чтобы кончить дни в покое; я развлекал его беседами. Однажды я застал его в глубоком раздумье. На мой вопрос он отвечал, что с ним случилось чудо. Вчера, ходя на поле один, он услышал голос, просивший его продать бобы. У него была бобов большая груда, которую торговал у него один приезжий и они почти уже столковались. Не видя, кто его просит, он говорит: нет, бобы я обещал такому-то; а ты-де сам кто таков. – Голос отвечает: я архангел Михаил.
Не слыхав ничего об этом архангеле Михаиле, я спросил, кто он такой, а тот насказал мне много о его славе, могуществе и чудесах, какие совершаются по всей Азии, и был обижен, что я о нем не знаю.
– Так что же, – спрашиваю, – ты ему?
Хозяин мой отвечает, что сперва плюнул, думая, что бес в поле озорует, однако голос продолжил говорить и поведал о его жизни столько тайного, что ни одному бесу нельзя знать, так что он наконец стал просить его, чтоб прекратил, не сказывал больше, я-де теперь верю, что ты архангел Михаил. – Коли веришь, так продай бобы. – Да на что тебе? – Ты их раздашь нищим, а я тебе за них дам вдвое больше, чем твой покупщик дает, да еще твой панцирь, который от службы у тебя оставался и который отдал ты в залог такому-то, когда брал у него взаймы, чтобы купить быков, и с той поры не выкупил и доселе о нем тужишь, – я тебе его верну, да еще начищенный.
– А ты что же? – спрашиваю я. – Сомнительно мне это, – говорит он, качая головою, – потому я просил у него знаменья: чтобы-де первое, что я заутра услышу, говорило о том же, о чем ты говоришь. – И что ж архангел? – Говорит: будь по-твоему. Поутру я услышал, как гремит и катится подойник, а баба бранится, говоря: вот-де строптивая скотина, и себе не пособишь, и людям не потрафишь. – И что же, – говорю, – ты выводишь из этого?