Я было заснул, как чувствую, толкают меня под руку; опоминаюсь и вижу Евфима в темноте.
– Чего тебе? – Ничего; а только я подумал: говоришь, эту рыбу никто живьем не видывал? – Откуда, если она в одной деревне ловится? – Дело! так давай возьмем какого-нибудь угря, обсадим перьями… – Уймешься ты наконец?.. – Да ведь, я думаю, прекрасно можно было все обделать… – Уйди, я спать хочу. – Ну спи, спи; а все-таки с угрем как складно бы вышло; спи.
X
Скоро Евфим счел, что жилье нам дорого обходится, а как приятель мой Флоренций говорил, что хотел бы с кем-нибудь делить расходы, мы уговорились съехаться. У хозяина его была кладовая, которую он очистил, чтобы селить там постояльцев; в ней я водворился, на кровати, овчинами укрытой, а Флоренций поутру будил меня стуком в дверь. Человек он был легкий, тихий и усердный в нашем искусстве и очень горевал, что оно ему туго дается; мне казалось, что главная его помеха в робости, а умел бы от ней избавиться, пошло бы лучше. Однажды пришел он домой, неся мышь в клетке, в какой держат щеглов, важный, словно слонов в триумфе вел; как я ни приставал к нему с расспросами, ничего не добился. Он за ней ухаживал, кормил пшеном и мои шутки выносил терпеливо; а через неделю я проснулся среди ночи и вижу, что у него светло. Выглядываю и застаю моего приятеля полуодетого, перед мышиной клеткой, со светильней в руке, погруженного в раздумье. Вдруг он прокашлялся, рукой повел и вымолвил:
– Поддаться ли сладостным уговорам? Покинуть ли привычные места ради краев, в которых неведомо что уготовано мне случаем и богами?
Тут он снова призадумался, но только я, потеряв терпение, хотел нарушить его одиночество вопросом, куда это он собрался ни свет ни заря и почему с мышью советуется, как он начал снова. Его-де обольщает человек, издалека прибывший, и зовет в азийские края; конечно, этот обольститель во всем от простых людей отличен, и рода царского, и ищет для себя лишь высокой чести, и дано ему судить о божественных красотах, но что выйдет из его смелости? Кто за него, Флоренция, заступится? Правда, что над нами неодолимые боги, и если они обратят взор на какую вещь, впустую ей прятаться; возможно, что обстоятельства не в его воле; кто, однако, не сочтет, что он беспутство отягощает нечестием, виня богов в своих грехах? Оправдаешься ли тем, что увлекли тебя речи сильней насилия, могущественней чудесного зелья? Как себя ни защищай, а люди скажут: «Посмотрите, сколько у него доводов! право, если бы мы не знали, так и поверили бы!»
И так он на разные лады рассуждал, ехать ему с Парисом или нет, поглядывая на мышь, которая занималась своими делами и ничем ему не отвечала. Кажется, его это озадачивало, меня же начинало забавлять, хоть я не мог догадаться, в какое чудачество впал мой товарищ. Я уже подумывал выйти и спросить, как он, возвысив голос, обратил к клетке такие слова:
– Я знаю, что счастье уходит, слава остается; когда же останется от меня одно имя, какова будет моя слава, и не лучше ли мне, чтоб она вместе со мной умерла?
С сими словами он наклонился над клеткой, светильник в руке его зашипел и брызнул на мышь: та, пища, отскочила, а Флоренций с радостным криком опустился на колени, глядя, как она трет лапами нос, словно это какое-то общественное зрелище. Тут я, от любопытства забыв осторожность, высунулся слишком далеко, и Флоренций меня заметил. Он вскочил, то бледный, то красный, пытаясь одновременно загораживать клетку и делать вид, что ничего тут не происходит. Но я пристал к нему не по-прежнему, хоть он и думал опять отмалчиваться: