– Оставь, – говорю, – скромничать: какие у тебя тайны от друга? или ты со мной только расходы делишь?..
Насилу я его уломал и усовестил: все с той же светильней в руках, которая освещала ему дорогу в Трою, он принялся рассказывать мне такие вещи, что я не знал, смеется ли он надо мной или говорит всерьез, сплю я или бодрствую. Он сказал, что вещи, коими занимаемся мы с таким усердием, хороши и всяческих похвал достойны, однако же есть у знаменитых риторов особое искусство, удивительное и почти чудесное. Когда Варий Гемин держал речь, все светильники в зале, где он выступал, а равно всякий огонь во всем квартале, непрерывно меняли цвет, то золотыми делаясь, то пурпурными. Корнелий Гиспан, выступая однажды в доме, украшенном изображеньем Ахилловых коней, сказал: «шерсть их белее лигустра», и не успели его поправить, как скакуны на картине сделались из вороных белоснежными. Когда Квинтилий Вар держал речь перед судьями и несколько враждебных ему слушателей принялись громче приличного говорить, что речь его суха, бесцветна и словно параличом разбита, он чуть возвысил голос, и в тот же миг загорелась вода в клепсидре. Воциен Монтан, проходя мимо дома некоего уважаемого человека, промолвил: «Вы хвалите такого-то, но окажись стены его дома стеклянными, вы бы переменили о нем мнение», когда же кто-то из спутников заметил, что легко бросать такие намеки без доказательств, Монтан произнес две-три фразы, будто бы в похвалу этому дому, его расположению и постройке, и вдруг стена его стала прозрачной, а когда человек, укоривший его, громче всех принялся изумляться, Монтан насмешливо ответил: «Благодарение богам, мы спорили не о том, что под твоей одеждой». Бутеон, придя в дом к старому другу и на пороге известясь от слуг, что хозяин лежит, мучимый подагрой, начал речь о скорби и надежде и не успел дойти до покоев, где мучился его знакомец, как тот уж вышел ему навстречу, сияющий здоровьем, радушием и удивлением. Айеций Пастор, гостя у приятеля в поместье, услышал жалобы его домашних на скворцов, расклевывающих вишню, и спросил хозяина, найдется ли у него флейтист; тот, недоумевая, сыскал ему лысого старика с тростинками, скрепленными воском; Айеций, велев ему задавать темп, начал речь о гневе, и скоро пришел управляющий с вестью, что скворцы снялись всем скопом и улетели, точно ястреб за ними гонится. Фульвий Спарс, в худом челноке перебиравшийся через половодье, сперва терпел, что в щелистое дно река затекает, но потом, видя, что не добраться ему до берега безвредно, начал: «О Харон, Харон, кормчий по водам, которых никто дважды не посещает»; вода перед лодкой разошлась, он выпрыгнул и добрел до берега посуху. Бесчисленные примеры он мне привел и расписал, так что мне казалось, я не в классе нахожусь, а в каком-то амбаре с волшебниками, и не раз я хотел прервать его вопросом, подлинно ли он это говорит, а я слышу, – а когда он умолк, я не знал, откуда начать спрашивать.
– Да ты сам, – говорю, – видел такое? – Нет, – отвечает, – а только это чистая правда. – Откуда ж ты знаешь? – Это все знают. – Так почему ж никто не говорит? – Это, друг мой, – говорит он с важным видом, – как с таинствами: всем ведомо, что там бывает, но никто о том с людьми не толкует. – И что, все ли риторы, по-твоему, наделены такой силой? – Немногие; раньше было больше, теперь вовсе редкость; большое счастье – это увидеть. – Еще бы, – говорю, – коли и ты поверил кому-то на слово, и тому, кто тебе рассказал, думаю, нечем похвалиться: а скажи, нельзя ли прочесть чужую речь и того же добиться? – Да что такое ты говоришь? Неужели не помнишь, как Демосфен, спрошенный, что в ораторском деле всего важней, отвечал: манера исполнения, и во второй раз – то же, и в третий; и как Эсхин, Афины покинув, читал родосцам сперва свою речь, а после Демосфенову, и восхищению их отвечал, что-де не слышали они самого Демосфена, себя же называл слабым чтецом его словес? Или Юлий Монтан, говаривавший, что украл бы у Вергилия многое, если б мог украсть заодно и голос его, и лицо, и всю повадку, затем что слова, из его уст звучавшие прекрасно, у других выходили пустыми и немыми? Разве ты не знаешь, сколь много значат в нашем искусстве блеск очей, важность обличья, голос, каждому слову сообразный, и пристойное движение тела, когда же всего этого нет, то прекраснейшая речь Демосфена – словно дом, покинутый хозяином?