– О да, – подхватил он, – хотя все мы во власти Фортуны и в наших счетных книгах оба столбца ею заполнены, море – как бы преимущественная ее область, древнее царство и излюбленные угодья, и если ты подходишь к воде, не чтобы ногой ее потрогать, а чтобы пуститься в чужие края, главный товар, который тебе надобно иметь на борту, – терпение, иначе первый же удар и тебя ввергнет в отчаяние, и все твое дело безвозвратно погубит. Мало ли я терял? мало ли знавал дней, которые сколько раз ни прокляни – все будет мало? но вот я пред тобою, с ясным лицом и твердым сердцем. Но это лишь благодаря тому, что я не верил Фортуне ласковой и не боялся ее гневной, в то время как многим не хватало на это рассудительности.
Шел ко мне корабль из Индии, со всем тем, что обычно оттуда возят: кост, лист пятикружковый, лист варварский, слоновая кость, имбирь и малабатр; большую выгоду он бы мне принес, будь случай на моей стороне; но скрылось среди дня солнце, заполнил небо грохот, вихри грянули в паруса; великая буря поднялась. Одни прятались под навесами, другие, отчаявшись спасти корабль, дрались вокруг лодки, иные богов молили, а иные искали, чем себе пособить. Наконец решили они выбрасывать товар, чтобы облегчить судно, и принялись резать на нем веревки; тюки малабатра заскакали по палубе, а люди гонялись за ним с проклятьями, сшибая друг друга, потому что не все знают, как обращаться с малабатром даже и в спокойную погоду. Насилу они сладили с этим и первым делом выбросили в море гепардов, индийских кастратов и весь груз ксилокассии.
– А это что такое? – спросил я.
– Или саргогаллы, – сказал он задумчиво, – в общем, это было что-то из товаров, облагаемых податями; и как только они его выбросили, море перестало реветь и улеглось, словно получив ему причитавшееся. Кормчий вернулся к покинутому рулю, моряки опомнились, и корабль двинулся дальше. Гепарды и кастраты сразу потонули, а прочий товар прибило волнами к берегу, где наткнулось на него одно безвестное племя. Они разорвали тюки и все растащили, хотя, как ты знаешь, выброшенная вещь по-прежнему принадлежит собственнику, ибо не считается тем, от чего отказались; но в тех краях выше всех доблестей ставится удачливая дерзость, а подчиняться законам считается позором и малодушием. Итак, они с ликованием растащили саргогаллу, гордясь и хвалясь перед соседями и домашними, но эта добыча не пошла им впрок, ибо, несмотря на то, что они не знали, что это такое и что с ней делать, – ведь этим людям, пребывающим в бедности и невежестве, чужда жизнь, в которой саргогалла может найти себе применение, – у них в чести оказался тот, кто уволок больше, и презираемы опоздавшие, кому ее вовсе не досталось. Так по пустому поводу разлилась между ними зависть и недоверие, и ослабли связи родства, и угасла честность, и, сперва добывая этот ксилокиннамон кто как мог…
– Саргогаллу, – сказал я.
– Да, – сказал он, – именно саргогаллу; хорошо, что ты меня поправил; так вот, добывая ее кто как мог, женщины лаской, мужчины воровством, они мало-помалу дошли до того, что подняли оружие друг на друга, и так велико было их стремление владеть вещью, в которой не было им ни пользы, ни отрады, что они перебили друг друга дочиста, не оставив никого, кто возвестил бы миру об их безрассудстве; а саргогалла лежала там, подле их издыхающих тел, и ни грана ее не было потрачено подобающим образом.
– Я вижу здесь мораль, – сказал я.
– О, их тут несколько, – заверил меня незнакомец. – Ты, я думаю, прилежно читал басни: помнишь ту, где дождь беседовал с горшком?
– Это ту, где дождь спрашивал у горшка, выставленного на просушку, кто он таков?
– Ту самую; горшок отвечал ему: я-де амфора, на быстром круге искусный ремесленник вывел мои бока и шею. Дождь на это: погоди, недолго тебе хвалиться и именем твоим, и создателем, и гладкими боками; это промолвив, он припустил сильнее, и скоро горшок, потерявший и вид свой, и прозванье, смешался с прочею грязью и побежал к реке. Несчастен тот, кто гордым именем тешится, между тем как над его головою смыкаются тучи. А вон тот корабль видишь?
– Круглый, с пестрыми парусами, что в гавань входит? Вижу; неужели и он твой?
– Угадал; из Эг он идет, с драгоценным грузом; давно его жду и рад его видеть.
– Постой, из каких это Эг? – говорю я, – не тех ли Эг, что в Памфилии?
– Да, из них самых; ты слыхал об этом городе?
– Еще бы не слыхать, – говорю: – сто лет назад, когда в Эфесе осыпалась храмовая стена и рухнули бани, и много всего было в Азии, и даже в наших краях, говорят, земля расходилась и в городских рвах стояла соленая вода…