– Так, стало быть, – говорит старуха, – ты киликиец? Знаешь, как говорят, что пришли бы первыми в ад каппадокийцы, кабы вы у них по пути сандалий не украли? Чего ж ты сюда пришел: неужели нет у тебя на родине ни школ, ни учителей?
– Как не быть, – отвечает Евтих: – был у нас достопочтенный Квирин, учивший красноречию, а ныне пафосских краев правитель; сыну его прочат большую славу, если болезни его оставят. Был и Деметрий, благочестие свое прославивший надгробною речью о брате, а набожность – хвалой Артемиде тарсийской; он оставил кафедру ради трибунала и правит Финикиею, никого не осуждая неправедно, лишь киликийские школы обрекая из-за него скорбеть. В Тарсе учит Аресий и в учениках недостатка не знает. Есть Акакий, человек изумительных дарований, затмевающий многих, и Евагор, от молодости пылкий; есть и Данай грамматик, сына своего, Дифила, напитавший древними словами; есть Асклепий поэт, у всех у них учившийся, а ныне пишущий о древностях, так что каждый город, им помянутый, может отныне не бояться землетрясений: все уцелеет в стихах Асклепия. Был еще Софрон, человек до того опустившийся, что у него в классе вместо завесы была простыня из блудилища; впрочем, и он, говорят, хорошо учил проблемам и парафразам и даже составил книжку об этом. Без преувеличения можно сказать, что киликийская земля кипит красноречием, и если ты спросишь, кем же наши школы прославились, кого они сделали риторами, найдешь их выучеников по всей Азии, где они правят городами, вершат суд, учат с кафедры, а всего более – в Аиде, куда болезни, тяготы и несправедливость их до срока низвергли. Вот отечество, которым я пред тобою хвалюсь; а если сам я здесь, то не от неразумия и неблагодарности, а лишь оттого, что непоседливый мой нрав и неугасимая любознательность обрекают вечному труду мои бедные ноги.
Так говорил Евтих – и, право, никто не воздаст тамошним краям лучшей похвалы – однако не умягчил сварливой старухи.
– Значит, ноги тебя носят, – говорит она. – Ищешь, поди, что плохо лежит?
– Нет, зачем же, – отвечает Евтих.
– Так я тебе и поверю, – говорит она. – Попробуй-ка, укради у меня что-нибудь, а если нет, будешь вечным позором своих краев. Клянись прахом отца!
– Лишь бы тебе угодить, – говорит Евтих: – однако, добрая женщина, отец мой, сколько я знаю, жив-здоров, и праха у него если есть, то самая малость.
– Мне до этого дела нет, – говорит старуха. – Если отступишься, я тебя запозорю по всем перекресткам.
Коротко сказать, Евтих поклялся прахом отца, сколько его есть и получится в будущем, что украдет самое ценное, что есть у нее в доме, не позднее завтрашнего утра. Потом Евтих любезно проводил ее до дому, где она заселась, как мышь в сыре. В этом доме внизу гончарная мастерская, которую держит муж ее внучки, а мальчик-сирота ему помогает. Евтих угощает мальчика яблоком и заводит с ним милую беседу. Старуха смотрит из окошка и гадает, не вздумал ли киликийский злодей похитить его невинность, благо не в медной башне та обретается, а среди скудельных сосудов. Напустившись с бранью на обоих, она заставляет Евтиха удалиться, а маленького бездельника – вернуться в мастерскую. Вот уже вечер настает, и из-под шафранной кровати Авроры вылезают все, кто живет чужим добром. Старуха, сто раз проверив засовы и ставни, сидит в темноте, обняв все свои вещи. Вдруг внизу шорох и стук; она опоминается, что мальчик ведь ночует в чулане при мастерской и что это, должно, обольщенное его простодушие позволило Евтиху пробраться в дом. Хватает она палку, скатывается по лестнице и озирается в потемках. Большой кувшин ходит ходуном, в нем кто-то воет и скребется; сообразила она, что Евтих там спрятался, и хвать по кувшину клюкой: тот рассыпается, из его руин выскакивает кошка и носится по мастерской, сшибая горшки поменьше. Старуха за ней, и от них обеих будущие доходы зятя тают, как зима под вешним дыханьем, когда пахарь уже не жмется к огню, а нимфы сплетают хоровод под луной. Евтих смотрит на все это, затаившись в углу, и отчаивается пробраться к старухе в спальню, боясь, что обратно уже не выберется. Наконец, все перебив и прокляв, старуха выбрасывает кошку за дверь и лезет к себе наверх, а Евтих тихо выбирается из дому, ничем не нагруженный, лишь невеселыми думами. Под утро приходит он снова, в руках у него корзина мелко нарезанного мяса; он взбирается на кровлю – Аврора с сонным удивленьем выходит к этому зрелищу – и думает приступить к последней затее, уповая одолеть старухину недоверчивость, как вдруг новая мысль его останавливает. Он спрыгивает наземь и идет со своей корзиной на соседний двор. Скоро вопли изумленной соседки оповещают окрестность, что пролился у нее за окном мясной дождь и куры клюют посланную небесами требуху. Старуха, забыв осторожность, кидается поглядеть, что за чудо спозаранку у соседей, а довольный Евтих прокрадывается в ее покинутые покои, благословляя женское любопытство ко всему, что касается чужих дел. По возвращении старуха спохватывается, что нет покрывала на ее кровати, и понимает, что киликийский штукарь ее провел; в дверь заглядывает зять, спрашивая, что приключилось с его горшками, а в чулане спит мальчик, укрытый украденным ковриком, к которому Евтих прицепил записку: «Я нашел его добродетельным». Вот, друг мой, о чем мы собираемся вести речи, ибо это такое дело, что грешно было бы его не прославить.