— Вот она, родная действительность, — с горечью заметил Корнилов. — Замерз человек на дороге — и никому дела нет. Благословенная Аркадия...
Лакей, выбравшись из саней, приплясывал на снегу, стараясь согреться:
— Чего пляшешь? Давай его в сани! Везите побыстрее домой, — сердито приказал Алексей Степанович. — Батюшке скажите: пусть сейчас же лошадь за лекарем отправляют. Я пешком дойду. Захватите-ка шубу, а то в ней не повернешься.
Лежавшего на дороге бережно уложили в сани. Кучеренок, забравшись на облучок, свистнул и подхлестнул лошадей. Сани лихо понеслись под гору.
— Тише, дурень! Кто так ездит! — испуганно вскрикнул лакей.
С пригорка было видно, как около саней, подлетевших к подъезду барского дома, засуетились люди. Между белых колонн двое мужиков потащили какой-то огромный сверток, следом за ним побежала баба, размахивая руками. Потом показался человек в шубе.
«Сам батюшка поглядеть вышел», — подумал Алексей, подходя к дому.
— Алешенька! Здравствуй, мой дорогой! — воскликнул Степан Петрович, бросаясь к сыну, и поцеловал в обе щеки. — Приехал. В дом поскорее пойдем.
— Подождите, батюшка, — нетерпеливо перебил сын. — Нужно человеку помочь.
— Ох, какая оказия, — горестно сказал старик. — Надо же случиться такому греху. Работать скоро некому будет: один повесился, другой едва не замерз. И всё лучшие мастера.
— От хорошей жизни человек в петлю не полезет...
— Лукавый мутит, Алеша. Строптивый народишко пошел. Санька этот — тоже язва. Я как о родном сыне заботился, жалел беспутного, лечил, а он, подлец, винопийцем стал. Через это и гибнет.
— От чего его лечили?
— Чахотку лекарь нашел. По весне за границу его хотел отправить. Такого мастера сберечь хотелось. Да бог вот по-своему судил. Теперь вряд ли выживет... Идем, не беспокойся. За лекарем я послал.
На другой день привезли лекаря. Осмотрев Кириллина, он неодобрительно покачал головой и сказал:
— Прощайся со своими руками, приятель. Больше уж не придется им работать. Пальцы, видишь, чернеют — антонов огонь начинается. Резать будем.
Операцию Кириллин вынес с трудом. Дважды терял сознание, пока лекарь отнимал кисть правой руки и три отмороженных пальца на левой.
Побледневший, обессиленный, мастер потрясенно смотрел на свои искалеченные завязанные руки и не слышал, как лекарь, собирая инструменты, угрюмо ворчал:
— Да-с, тяжела судьба русского человека. Может он родиться с талантом, с умом, с благородным сердцем и возвышенными чувствами, но если нет у него удачи — искалечит его жизнь, изомнет. Был вчера добрый мастер, которым дорожил хозяин, а сегодня уже никому не нужный калека. Христовым именем кормиться будет.
И в подтверждение своих слов лекарь незаметно сунул под изголовье Кириллина трехрублевую ассигнацию.
Вечером Степан Петрович и Алексей зашли к Кириллину. Молодой Корнилов все еще никак не мог примириться с мыслью, что этот человек навсегда потерял возможность создавать чудесные творения. «Навеки иссяк изумительный, неповторимый источник искусства», — думал Алексей.
Молодая женщина тихо плакала в углу. К ней жался мальчик, глядевший не по-детски печальными глазами на отца, который с горькой усмешкой говорил:
— Не плачь, Лиза! Что ты воешь весь день? Не поможешь слезами. Знать, такая моя планида. Пойдем побираться.
— Никто тебя не гонит, — сердито сказал Степан Петрович. — Винить некого, кроме себя. Через собственное своеволье калекой стал.
Утешения Кириллин выслушал без всякой радости. Он, кажется, не хотел ни помощи, ни участия.
Алексей заметил, какой ненавидящий взгляд бросила на Степана Петровича жена мастера. Она, казалось, готова была уничтожить тех, кто искалечил каторжной работой самого близкого и дорогого человека, тех, кто разбил жизнь ее семьи.
Домой Алексей Корнилов вернулся хмурый и молчаливый.
Ночью между отцом и сыном произошел короткий, но имевший большое значение для обоих разговор. Алексей сказал отцу, что должен снова ехать за границу, и на этот раз надолго, может быть навсегда.
— Вздор! — исступленно закричал Степан Петрович. — Никуда не поедешь! Нечего тебе там делать!
— Тогда что же?.. Крепость? — сказал сын, глядя в упор на отца. — Либо бегство, либо крепость. Надеюсь, вы понимаете, батюшка? Решать надо тотчас. Иначе будет поздно.
Кровь бросилась в лицо Степану Петровичу.
«Вот оно что...» — подумал он и в первое мгновение решил проклясть сына, выгнать, но тут же пришла в голову мысль: сын в крепости — позор для корниловского рода, да притом и убыток... кончатся казенные заказы...
— Коли так... — хрипло сказал он, — поезжай. Успеешь ли? Паспорт... Нужно высочайшее соизволение.
— Не тревожьтесь об этом. Дайте добрых лошадей и денег.
В ту же ночь Алексей Степанович и камердинер поскакали на добрых кровных конях корниловской конюшни на юг.
Спустя неделю воротившийся камердинер доложил Степану Петровичу, что молодой барин отплыл на итальянском бриге и приказал кланяться.
Степан Петрович вздохнул с облегчением.
А еще через две недели тот же верный слуга разбудил Степана Петровича:
— Гость у нас... недобрый, ваша милость, уж лучше бы не видать такого.
— Где он?
— У вас в кабинете.
Накинув халат, Степан Петрович пошел к себе.
При виде жандармского офицера Корнилов почувствовал холодок в груди. Кажется, и руки слегка дрогнули. Жандарм привстал, поклонился и щелкнул каблуками, звякнули шпоры.
— Осмелюсь спросить, чем могу быть полезен? — сухо осведомился Степан Петрович, подавляя минутную растерянность.
— Прибыл по особому поручению к отставному гвардии поручику господину Алексею Корнилову на предмет выяснения противогосударственной деятельности некоторых преступных лиц.
— Это что же значит? Мне думается, не пристало моему сыну быть доносчиком, — багровея от гнева, заметил Степан Петрович.
Офицер притворно вздохнул.
— Я уважаю родительское чувство, но, к сожалению, вынужден огорчить вас. Отставной гвардии поручик Корнилов имеет прямое отношение к государственным преступникам, укрывающимся за пределами империи.
— Не верю! — искусно притворяясь, сказал Степан Петрович.
— Мне тоже не хотелось бы верить, но...
Жандармский офицер развел руками и, чуть помедлив, добавил:
— Имеются самые верные сведения о связях вашего сына с опасными преступниками, врагами государя и отечества.
Послышался звон шпор. Вошел жандарм и что-то шепотом сказал офицеру. Тот вскочил и выбежал из комнаты. Вскоре он вернулся и сквозь зубы сказал Степану Петровичу:
— Где ваш сын?
— Господи, — простодушно усмехаясь, сказал Степан Петрович, — да он давно отъехал в Петербург. Пожалуй, две недели, как мы его проводили.
Жандармский ротмистр раскрыл рот, но не нашел слов. Выпучив глаза, он безмолвно глядел на Степана Петровича.
— Не угодно ли расположиться на ночлег? Ну хоть бы тут, в кабинете. Эй, люди!.. Час поздний, однако с дороги надо бы закусить, — разыгрывая радушного хозяина, сказал Корнилов.
Жандармский ротмистр наотрез отказался. Не прошло и десяти минут, как две тройки умчали непрошеных гостей.
Степан Петрович ухмыльнулся, поглядел им вслед сквозь замерзшее окно и направился в спальню, довольный тем, что все, в общем, обошлось так благополучно.
После отъезда жандармов спать он уже не ложился. Камин горел всю ночь. Придвинувшись ближе к огню, Степан Петрович курил и задумчиво глядел на языки пламени, лизавшие решетку камина. Картуз жуковского табаку, лежащий на низеньком столике, уже был пуст, и горка пепла, выбитого из трубки, выглядела не по-обычному большой.
— Пожалуй, это самое лучшее, — бормотал старик. — Уж если нет иного — придется так... Время пройдет — денег не пожалею, а выручу. Один он у меня.
В трубе завывал ветер. На дворе не стихая бушевала метель.