— Смышленый парнишка Санька, а смышленому легче жить на свете.
— Не пристало нам смышленостью гордиться, Ермолай Филиппыч. Сатана гордился — с неба свалился, фараон гордился — в море утопился, а мы гордимся — куда годимся?
— Придет его пора. Станет мастером — по-другому жить будет.
— И так и этак доконает фабрика. Мой Василий какой сокол был, а исчах, ровно свечка. Эх, Ермолай Филиппыч. Губит человека барское стекло. Иной раз укладываешь в короба хрусталь и думаешь: слезами ты нашими высветлен, окаянный. Тонки да звонки вазочки, и весу в них мало, а человека гнут.
— Ничего не поделаешь. В поте лица трудиться положено, и послан нам труд богом с проклятием. Но ежели полюбит человек свой труд, легче ему жить.
— Как это можно проклятие-то полюбить? Ослепнешь скоро от колеса, а прок какой? Барину все идет и весь век идти будет.
— Есть все-таки правда на земле. Найдут ее, и жизнь другая пойдет. Вот, скажем, речка наша Стрелица. При дедах, говорят, полями текла, а сейчас у леса новую дорогу себе нашла. Вода находит пути, а человек и подавно.
Варвара не ответила — гремела у печки ухватами, собирая обед. Санька сидел на лавке, внимательно рассматривая темно-зеленый графин, принесенный Ермолаем. Эмаль выпуклого рисунка лежала на нем, как кованый орнамент на тусклой старинной бронзе.
— Вечер сидеть придется, — нахмурившись, пояснил Ермолай. — К завтрему барин приказал доделать графин.
— Ермолай Филиппыч, буду большим — сумею я такие графины делать? — спросил мальчик.
— Сумеешь, Саня. Лучше еще сделаешь, — и, обращаясь к хозяйке, добавил: — Пока мы малы, нет для нас дороже того слова: «Буду большим». А вырастешь — иной раз пожалеешь о юности... Ну что же, выпьем ради праздничка за мастера молодого Александра Кириллина. Наливай, мать!..
Глава третья
«Когда буду большим!..»
Заветные слова, которыми начинаются увлекательные мечты детей, не раз повторял и Санька. Вот он вырастет, станет мастером, призовет его барин к себе и скажет:
— Сделай-ка мне вазу, которую я царю могу подарить. Сделаешь — получай любую награду. Захочешь — на волю отпущу.
Станет Санька вольным человеком, построит матери новый дом, а сам уйдет из поселка. Весь мир обойдет, а когда вернется, примется делать вазу, на которой покажет все, что видел, проходя по земле, и все, что являлось ему во сне: невиданные на земле птицы, зелень лесов, веселый блеск реки, голубое небо, весенние облака, прекрасные города...
Александр рос и не жалел о своем уходившем детстве. Хотелось поскорее стать взрослым. Верилось — будет легче работать и жить. Сердце, испытавшее горечь первых разочарований и сладкую отраву первых удач, иногда подсказывало Александру, что детство кончилось, а жизнь все идет не так, как хотелось. Казалось молодому мастеру: с нетерпением ждет земля того, кто сумеет показать людям сказочную ее красоту. Много было на земле такого, что могло сделать жизнь радостной и богатой, ту самую жизнь, которую люди часто клянут.
Стараясь отогнать беспокойные думы, Александр по вечерам уходил в лес.
Он шагал вдоль берега Стрелицы, и ветер, набегая с реки, играл его русыми волосами. Глаза мечтательно глядели вдаль. Там, за крутоярым берегом, заросшим полынью и мать-мачехой, тонул в пылающей воде огромный шар солнца. И земля, и лес светились в закатный час, и переполнялась душа чудесным и светлым чувством.
Вечерней порою, возвращаясь из леса, Кириллин услышал доносившуюся издалека музыку. Казалось, кто-то невидимый задумчиво перебирал тихо рокочущие струны.
Александр подошел к решетчатой ограде сада, окружавшего корниловский дом. Выстроившись, как солдаты на параде, рядами стояли в саду стриженые акации, вишни и яблони. Между деревьями тянулись дорожки, усыпанные желтым песком. Они обрывались у цветника. На всем лежал отпечаток пышности и скуки. Веселым в саду был только голубой зеркальный шар. Скучная прямолинейность дорожек и деревьев, отраженная в нем, превращалась в забавную путаницу линий и красок.
Только у старого пруда деревья не знали ножниц садовника, и в тени высоких сосен скрывалась беседка, оплетенная вьющимися растениями.
Из окон корниловского дома доносилась музыка. Приглушенные звуки старинного клавесина напоминали перезвон хрустальных колокольцев. Клавесин вдруг умолк, кто-то громко захлопал в ладоши, потом из дома выбежали смеющиеся молодые люди, держащие под руки старика в старомодном цветном платье. Старик тоже смеялся и с притворным испугом отбивался от сорванцов.
«Да ведь это ж наш хозяин... С чего это он так обрядился?» — подумал Кириллин.
Видения, возникавшие в отроческих мечтах, вдруг приобрели удивительную четкость. Они встали перед глазами как завершенная картина. Кириллин чувствовал, что это-то уж не может исчезнуть, как сновидения, которые волновали его душу.
Мастер медленно побрел от ограды сада, где подсмотрел кусочек иной жизни, которая пробудила в душе тревожное волнение. Он еще не был уверен в том, что сумеет найти яркость и теплоту красок, из которых должна возникнуть картина. Но все же хотелось испытать свои силы.
В эту ночь Кириллин долго не мог уснуть.
Потрескивая, горела лучина. С шипением гасли угли, падая в лохань. Волчок, спавший у двери, лязгал зубами, в сенях вздыхал сонный теленок, но Александр не слышал ничего вокруг. Перед глазами у него был старый пруд, запущенный тенистый уголок сада. Звонким колокольчиком звенел голос золотоволосой девушки в белоснежном платье, раздававшийся в тот вечер в саду, близ беседки, оплетенной плющом и белыми чашечками вьюнков.
За лесом догорали зори. Вечерние облака, прежде чем потемнеть, долго светились теплыми розовыми и лиловыми отсветами. Но теперь Александру уж не приходилось видеть светлых весенних зорь. Дни и ночи проходили в работе. Молодой народившийся месяц, раздвигая тонкими золотыми рожками темень, иногда заглядывал в окно избы Кириллиных. У окна стоял стол, на нем лежали цветная бумага, мох, фольга и солома. Они заменяли мастеру краски.
Больше года неустанно работал Кириллин, и только к следующему лету ожило холодное стекло.
...В густой зелени старого парка высился белый с колоннами дом, озаренный солнцем, серебрился пруд в тени сосен. Легкой рябью струился по воде след лодки, подплывавшей к берегу. Потревоженные птицы кружились над прудом.
По густой траве спускались к пруду навстречу лодке юноша и девушка в пышном платье. Улыбаясь, они поддерживали под руки хохочущего старика в синем камзоле и цветном жилете. Вдали у фонтана кружился на лужайке веселый хоровод гостей...
Эту картину-панораму Александр поместил между двойными стенками хрустального кубка величиною не больше обычного стакана. Спаяв края кубка, мастер украсил хрусталь венком золотых дубовых листьев, а внизу, на темной пластинке, золотом подписал свое имя. Завернутый в холстину кубок Кириллин понес барину.
В передней Александра встретил старик лакей.
— Чего тебе, любезный? — спросил он.
— Вещицу показать хочу, — смущенно ответил Кириллин.
— Барин опочивает. В другой раз зайди. Только ежели с пустяком пришел, лучше не беспокоить.
Стараясь не выдать волнения, Кириллин поклонился лакею и ушел, но под вечер снова явился. Лакей неодобрительно посмотрел на назойливого посетителя, однако ничего не сказал и пошел докладывать. Через минуту вернулся:
— Пройди.
Александр вошел в кабинет. Хозяин Степан Петрович, хорошо отдохнувший после обеда, сидел в кресле в распахнутом халате, слегка сонный и благодушный. Сын хозяина, Алексей Степанович, офицер гвардии, белокурый, худощавый молодой человек, стоял у окна.
— Как звать-то? — попыхивая трубкой, спросил барин.
— Александр Кириллин, — поклонившись, ответил мастер.
— Кириллин. А, помню твоего отца. Здоровенный мужик был, — добавил хозяин, обращаясь к сыну. — У вас в гвардии правофланговым такому служить. Но ленив был лукавый раб!