Дочь калмыцкого хана тоже такое слово сказала Алпамышу:
— Хоть не знаю я, какой твой конь на вид, —
На конюшне ханской конь один стоит.
Я скажу приметы: он или не он, —
Не клеймом калмыцким этот конь клеймен;
Слух слыхала я — он якобы пленен;
Выше бабок конь гвоздями прогвожден,
Он чугунною колодой пригнетен, —
Вес колоды — сто батман без десяти…
Если конь не твой, ошибку мне прости.
На ноги не может конь-бедняга встать,
Голову не в силах от земли поднять.
Так уже лет семь он вынужден страдать.
У калмыков страх большой перед конем:
Говорят, что разум у коня — людской,
Человеческой тоскует, мол, тоской,
Говорят калмыки: «Он — такой-сякой,
Нам иных людей опасней», — говорят.
Про коня такие басни говорят!
Родина коня — слыхала я — Конграт,
Ездил на коне — слыхала я — узбек.
Терпит конь мученья столько лет подряд,—
В муках и закончит он свой конский век:
Ни один за ним не ходит человек, —
Ни зерна ему, ни сена не дают,
Походя его чем ни попало — бьют,
Походя в глаза печальные плюют…
Выслушал Алпамыш слова Тавки-аим и так ей сказал:
— Знай: пришлось врагам, чтобы пленить меня,
Злым снотворным зельем опоить меня;
Чтобы в эту яму заточить меня,
Конской силою пришлось тащить меня.
Мой же верный конь меня и приволок:
Мучили его, — что он поделать мог!
Совесть Байчибара предо мной чиста,
Знает — я отрублен был с его хвоста.
Все же мой Чибар тоскует неспроста:
Думая, что был я на куски разбит,
Конь мой безутешно обо мне скорбит…
Ухо, Ай-Тавка, склони к моим словам:
Дорога мне участь верного слуги, —
Вызволить коня из плена помоги, —
Пусть не торжествуют надо мной враги!
Вот тебе пучок сухой травы-исрык;
К запаху ее мой верный конь привык, —
С этою травой пахучею — беги
К стойлу Байчибара, там ее зажги,
Чтобы не заметил ни один калмык.
Дым травы душистой до его ноздрей
Лишь дойдет — и сразу станет конь бодрей:
Он почует запах родины своей, —
Сразу же поймет: его хозяин жив!
Поспеши, беги, красавица, быстрей!..
Тот пучок травы Тавка-аим взяла,
С той исрык-травой поспешно в путь пошла,
До конюшен шахских травку донесла, —
От конюших прячась, травку подожгла.
Дым исрык-травы ноздрей коня достиг, —
Конская душа вся просветлела вмиг:
Вспомнилось лошадке, что сухой исрык
Алпамыш с собой в походы брать привык.
Словно возрожден душистою травой,
Понял Байчибар, что бек Хаким — живой:
Конь семь лет лежал с поникшей головой, —
Тут он сразу встал, свободно задышал,
Голову задрал — и весело заржал.
Тут в куски распалась и колода та,
Гвозди стали сами выпадать из ног…
Вольный из конюшни мчится скакунок,
Скачет через всю столицу скакунок.
То не гром в горах — то байчибаров скок!
Ждет коня в зиндане богатырь ездок, —
Держит путь Чибар туда, к Мурад-Тюбе.
Калмыки бранятся: «Сдохнуть бы тебе!»
«Этот конь узбека, — думают они, —
Был семь лет калека! — думают они: —
Может быть, семь лет притворствовал, хитрец,
Может быть, стервец, взбесился под конец?!»
Скачет Байчибар, — кто встречный — тот мертвец!
Калмыки совсем в смятение пришли, —
Лучше б, мол, они такую тварь сожгли!
А Чибар иное чудо сотворил:
Пару он раскрыл своих незримых крыл, —
Над землей теперь гагарою парил!
Полюбуйся-ка, что за чубарый конь:
Видано ль, чтоб мог летать гагарой конь?!
У зиндана конь приветственно заржал,
Он зиндан семижды рысью обежал,
Заглянувши вглубь, Хакима увидал —
И, каким бывал, таким же снова стал,
Словно никаких он мук не испытал…