Харнум намного больше, чем Нелов, напоминал настоящий город, каким Деян его представлял: в нем были большие дома и широкие мощенные камнем улицы, по которым лошади тянули хрупкие двухколесные повозки; от сточных канав не так разило нечистотами и тухлой рыбой. От войны город почти не пострадал - быть может, потому, что едва ли не с самого развала Нарьяжской империи он постоянно переходил из рук в руки и в недалеком прошлом, полвека назад, уже принадлежал Бергичам: у многих - поговаривали, и у самого барона - в Ханруме жили знакомцы или родня. Броджеб упоминал, что при наступлении только в самом центре сожгли несколько лавок. Невнимательному и неискушенному наблюдателю могло показаться, что все в городе хорошо, но лица и вид прохожих быстро развеивали иллюзию благополучия.
Город заполнили беженцы из разоренных и разрушенных сел, ищущие пропитание и хоть какой заработок. Но работы для них не было - и потому они промышляли разбоем и грабежами. Гарнизон бергичевцев в Харнуме был невелик, потому по приказу коменданта города порядок поддерживали наспех сформированные отряды из числа добровольцев и бывших дарвенских солдат и офицеров, согласившихся перейти под синие знамена барона. Но, как неохотно признавал лейтенант Броджеб, были отряды эти ненамного лучше бандитов, а то и хуже, потому как творили все, что им вздумается. В серьезные стычки они не ввязывались - зато охотно обирали лавочников, кабатчиков и просто всех, кто казался подходящей добычей или попадался под руку: комендант города в добровольных помощниках нуждался и на такие происшествия смотрел сквозь пальцы. Дядя Броджеба, пожилой аптекарь - его звали Михалом Робичем, - в городе был человеком уважаемым; знали и про то, кто его племянник, потому аптекарский дом и лавку не трогали; но другим доставалось сполна. Кому от "защитников", кому от наводнившей город голытьбы, а кому и от людей барона, которые, когда принимались все-таки сами наводить порядок, не разбирались - кто прав, кто виноват. Среди бела дня на людной улице человека могли зарезать за хорошую одежду, могли принять за грабителя и забить до смерти, могли без суда отправить на виселицу как шпиона; горожанами владели подозрительность и страх, беженцами - гнев и отчаяние, и всех без разбору мучила неопределенность будущего. От недоедания и постоянного напряжения в ожидании беды в человеческих лицах проступало что-то звериное.
Такова после прихода бергичевцев стала повседневная жизнь Ханрума, и многие уже свыклись с ней. Для тех, кто имел верный кусок хлеба, не так уж она казалась и страшна: пусть могло произойти все, что угодно, - но чаще всего ничего не происходило. Броджеба все это больше расстраивало, чем страшило.
- Зряшная война, - сказал он вечером за ужином. - Одни беды от нее.
В аптекарской гостиной было тепло и уютно. Трещал камин, отмеряли время напольные часы с начищенными медными гирями и спрятанной внутри механической куклой: каждый час дверцы открывались и показывался человек, кивавший головой в красном колпаке с крохотными бубенцами. Хрупкая, покрытая цветной глазурью посуда с непривычки тоже казалась Деяну игрушечной.
Аптекарь, худосочный мужчина с густой сединой в рыжеватой бородке, был радушным хозяином: наверняка незваные гости - лишние рты, к тому же нуждавшиеся в лечении, - тяготили его, однако он ни разу не дал им этого понять. За столом рядом с хозяином сидела Арина, его дочь - немногословная девушка лет восемнадцати, исключительно приятной наружности, но с неженской суровостью и холодом в небесно-голубых глазах.
- Так почему же воюешь, брат? - Недобрый взгляд ее обратился к Броджебу, и тот потемнел лицом.
- Не мы это начали, - буркнул он, не глядя на двоюродную сестру. - Но мы закончим.
Девушка собиралась что-то ответить, но тут аптекарь ударил кулаком по столу так, что зазвенели тарелки:
- Замолчите! Оба! Сколько раз повторять: я запрещаю вести такие разговоры под моей крышей, - добавил он уже спокойнее. - Хотите ссориться - идите за порог.
Арина недовольно поджала губы; Броджеб пробормотал извинения. Аптекарь, чтобы переменить тему, заговорил о цене на соль; капли выступившего пота блестели на его лысине. Он не злился, но боялся - боялся последствий нечаянной ссоры, боялся разрушить правдами и неправдами сбереженный игрушечный уют; быть может, даже побаивался любимого племянника - тот, облаченный в синий лейтенантский мундир, был в любом доме Ханрума полновластным хозяином и сам мог, если бы только пожелал, выгнать дядю за порог. По счастью, Броджеб был далек подобных мыслей: напротив, двусмысленное положение явно смущало его.