"Жалость застилает мне глаза. Жалость и дурь в голове. - Деян переступил с ноги на ногу, заново убеждаясь в том, что почва под чужой ступней на месте: этот жест уже начал входить в привычку. - Стал бы я колебаться, окажись на месте Кена любой из его приятелей? Нет, не стал бы. Просто он спас меня когда-то, он был мне другом, - и теперь мне жаль его".
Делать выбор между жизнью и смертью, действовать вопреки близким - было внове, было дико, немыслимо.
Деян вновь закрыл глаза. В глубине его растерянности зарождалась злость - на себя, но прежде всего на чародея, который походя, одним только взглядом столкнул его в омут вопросов без ответа и неразрешимых сомнений.
Голем - тот, что сидел напротив - не колебался, когда калечил и убивал, когда называл себя господином и хозяином: судить, решать за всех и вся для него было не сложнее, чем дышать. Голем-Из-Легенды вынес и исполнил приговор самому себе; на то же самое хватило решимости и у старого Матака Пабала, и даже - даже! - у Кенека...
"А мне не по плечу. Бесхребетный трус. Навоза мешок! Окажись я сам на месте Кена - выклянчивал бы милосердие, а не нож. Мог бы я сам сидеть в сарае, сложись все иначе? Возможное, но не сбывшееся... Мрак!"
Деян открыл глаза.
Холодивший кожу чародейский взгляд оказался иллюзией: Голем уже снова с отрешенным видом смотрел в землю.
Да и намекал ли в действительности на что-то тот взгляд?
От осознания возможной ошибки никакого решения не пришло, но злость на чародея только увеличилась, усилилась многократно.
То, что сводило с ума, представлялось бесконечно важным, - для Голема было делом прихоти; чья-то жизнь или смерть, само существование Орыжи значило для него не больше, чем каменная крошка под ногами. Сколь бы ни был отвратителен его мимолетный интерес, но явно выказанное равнодушие - к тому, что для иных составляло всю их жизнь, весь их мир, заполняло каждый миг бытия - было еще хуже.
Оно пробуждало внутри такие чувства, каким едва ли возможно было подобрать название; неистовое желание разорвать, уничтожить. Сделать так, чтоб не осталось и пятна на земле от уродливой насмешки над всем дорогим и близким, какую являл собой чародей!
Насмешки тем более болезненной, что, не будь ее перед глазами, не вернись Голем ночью, - рассуждать сейчас было бы некому...
Из дома снова понеслись крики: высокие, истошные, какие-то мяукающие. Поглощенный внутренней борьбой и ослепленный яростью, Деян едва их заметил. И только когда звук чуть потерял в силе, перешел в надсадное хныканье, - понял, что взрослая женщина так кричать не могла.
- Ну наконец-то, - выдохнул чародей.
- Мастер, это?!..
- Да, Джеб. Оно самое.
Если чародей и чувствовал что-то кроме облегчения от того, что ожидание закончилось, понять этого было невозможно. Совсем иначе повел себя Джибанд: великан буквально дрожал от возбуждения, грубое лицо, казалось, озарилось каким-то внутренним светом.
"Кукла, подделка - и то человечнее "мастера", - Деян едва удержался от того, чтобы высказаться вслух. - Пимы не слышно. Жива ли? Без матери ведь едва ли выходят..."
Прошло порядочно времени, прежде чем на крыльце вновь показалась Эльма. По ее сдержанной улыбке стало ясно, что все нормально; почти все: еще оставался Джибанд с его странной просьбой. Это "почти" особенно чувствовалось во всей фигуре Иллы, показавшейся в прихожей со свертком на руках. Она держалась у Эльмы за спиной: с лавки ее видно не было.
Деян застыл в нерешительности, почувствовав, что обе женщины смотрят на него с немым вопросом во взгляде: "Что делать?"
Джибанд, одним ему ведомым образом уловив общее замешательство, как-то сник и басовито затянул:
- Мастер, попроси их. Мастер...
- Тебе надо - ты сам и проси! - грубо оборвал его Голем. - Я здесь причем?
- Но, мастер!
Голем сделал вид, что не слышит его, но Джибанд так и продолжал окликать и теребить чародея за рукав.
- Пожалуйста, мастер...
"Да мерзавец он записной, твой мастер!"
Деяну вдруг стало бесконечно жаль великана - противоестественное, странное создание, ни бельмеса не понимающее, но сознающее себя чем-то "неправильным" и оставленное вдруг без поддержки тем, кому он доверял безгранично и слепо.
Еще накануне Джибанд вовсе не замечал дурного отношения к себе - а теперь не решался заговорить первым, чувствовал. Выучился у своего распрекрасного мастера и "правильных" людей, и чему - страху, подозрительности, озлобленности? Больше и нечему было учиться в минувший кошмарный день: будто одно это и было всей их жизнью, всем, чем была жизнь...