“Зачем я не исчезну? Куда, однако? Уйду – и нить последнюю порву, связующую его со славой прошлого и будущего надеждой. Возможно, я по слепоте не вижу простого выхода из тупика – снять мантию Первосвященника и с нею полномочия высокие? Нет, боюсь, облачение святое не придется впору никому другому”.
“Он не присутствует на жертвоприношениях, пренебрегает ритуалами, даже священная суббота не помеха неправедной гульбе. Хонайн сказал ей, что я противник брака их. Она возненавидела меня всей силой сердца своего. Страсть мужская распылена на много целей, страсть женская имеет цель одну. Женщины любовь опасна, гибельна ненависть ее”.
“О, кажется, я вижу лодку. В такую ночь! Не перевелись отчаянные храбрецы!”
Трепещет огонек на реке. Джабастер смотрит во все глаза, как челн борется с водой. Молния осветила одинокую фигуру гребца. Вновь тьма. Ветер быстро стих, угомонились волны, слышны всплески весел. Маленькое судно причалило к берегу.
Стук в ворота.
“Кто стучит?” – спросил Джабастер.
“Израиля верный друг”.
“Узнаю твой голос, Абидан. Ты один?”
“Пророчица Эстер со мной”.
“Я отворю. Отведи лодку под навес”.
Джабастер спустился вниз, вернулся с двумя гостями. Юная пророчица Эстер, и с ней попутчик – коренастый, крепкого сложения мужчина. Тяжелый подбородок, красивый высокий лоб, глубоко посаженные глаза, что редко встретишь на востоке, грустный взгляд.
“Суровая ночь”, – сказал Джабастер.
“Для тех, кто чересчур изнежен, – ответил Абидан, – я не избалован солнцем, и бури почти не замечаю”.
“Какие новости?”
“Горе, горе, горе!” – воскликнула Эстер.
“Сетуешь, как всегда. Горе – самое стойкое из наших чувств. Настанет ли день перемен?”
“Горе – учитель мудрых. Горе, горе, невыразимое!”
“А ты что скажешь, Абидан?”
“Все хорошо”.
“И впрямь? Насколько хорошо?”
“Настолько, насколько возможно”.
“Ты лаконичен”.
“Многословие чревато”.
“Дружище, должно быть ты обретался при дворе, и службой научился взвешивать слова?”
“Боюсь, всех нас ждет будущность придворных, хоть нам положена награда другого рода. Я кровь проливал за достижение не этой, но высокой цели, тем паче велики твои заслуги. Но мы в Багдаде. Прекрасный город, спору нет. Хотел бы я, чтоб Небеса пролили на него огонь и серу, как на Содом!”
“Мрачной шуткой ты намекаешь на дурную весть, что у тебя на языке. Говори, я к худшему готов”.
“Получай сполна, Джабастер! Алрой провозгласил себя халифом. Авнер отныне султан Персии. Азриэль, Итамар, Медад и другие воеводы произведены в визири, а главный визирь – Хонайн. Четверо мусульман приведены к присяге и включены в совет. Все это мне известно от Залмуны, родича моего. И, наконец, я слышал, в пятницу принцесса с великой помпой отправится в мечеть в сопровождении твоего ученика. Тебе довольно новостей?”
“Отказываюсь верить! Он пойдет в мечеть? Не возможно! Над тобою подшутили, Абидан!”
“Допустим. Хоть это слух, но без огня нет дыма. Однако вести, что Залмуна принес, верны. Он был среди пирующих”.
“Пойти к нему и говорить с ним? Сказать одно лишь слово “Мечеть”. Быть может, услышав, ужаснется помазанник божий? Проклятая моавитянка! Пойду и правду швырну ему в лицо!”
“Иди, Джабастер, лучше тебя никто его не знает. Ты смел был с ним перед женитьбой”.
“Смел да не умел. Он женился. Хитрый Хонайн жмет на рычаги. Долго я берег кольцо, знак братских уз. Не кольцо, кинжал бы мне, чтоб узы эти разрубить!”
“Кинжалы есть у всех, Джабастер. Осталось набраться духу применить их”, – заметил Абидан.
“Представь, мы не видались с братом два десятка лет. Мы встретились на заседании совета. Обнялись. Он поспешил освободиться из объятий. Стыдился, верно”.
“Хонайн философ здравомыслия, выгоды и пользы. Неписаное учение его помогает сбросить ярмо веры, такой упрямой и несговорчивой”, – сказал Абидан.