“Сион – его юности мечта!” – отрешенно промолвил Джабастер.
“Ты размышляешь вслух иль говоришь с собою?”
“Царь или не царь, но нежный отрок сей – божий помазанник. Рукою, что я лил елей на священное чело, я должен убить? Козленка, что Господь себе избрал, я по произволу собственному сварю в молоке матери его? Есть преступленье хуже?”
“Голос его едва слышен, он удручен, – пробормотал Абидан, – cлов твоих не разобрал, Джабастер”.
“Я и впрямь предался своим мыслям, о, честный и верный Абидан. Боюсь, мы с тобою бредили в горячке. Решение оставим до рассвета, пусть свежестью своею жар наш охладит. Пылкость в преклонные года граничит с глупостью. Утро мудрее ночи, а горячность губительнее бездействия. Лучше станем уповать на Бога: захочет Он – и повернет Алроя к истине лицом”.
“Первосвященник, прежде твои душа и вера были равно неколебимы и тверды, теперь же…”
“Прошу, воздержись от поучений и упреков, любезный Абидан. Огонь горит в груди, а искры летят изо рта. Есть нечто в моем старом сердце, что не вместится в молодом твоем. Прими это на веру. Сейчас я ненадолго в келью удалюсь. Мне слышен зов Израиля, я должен быть на месте. Постой, не собирайся в путь. Вновь не подвергай пророчицу испытанию водой и тьмой. Я скоро вернусь”.
Джабастер покинул балкон, зашел в келью, закрыл за собою дверь. Расстегнутые и раскрытые древние фолианты на диване. Медный каббалистический стол. Джабастер воздел руки к небу. Неописуемое мученье на лице.
“К чему пришли мы?” – простонал Первосвященник, – “К чему пришли мы? Что я слушал давеча и почти готов был совершить? Прочь, дьявол искуситель! О, слава! Победы и надежды! Во что осталось верить, и что осталось свято? Тяжко пережить разочарование, нестерпимо нести этот короб вечно. Зачем мне жизнь? Бог великий, пошли скорее смерть! Непосильны муки бытия!”
Он бросился на диван, лицо зарыл в подушки. Сердце гулко стучало. Могучий телом, необъятный душою, терзаемый страданьем человек лежал ничком молча, недвижимо.
9.2
“Шум пиршества заложил мне уши. Хочу один остаться”.
“Со мной?”
“Ты есть я. И нет у меня жизни иной”.
“Светик ясный, да ведь ты халиф!”
“Я все, что ты захочешь, душа моя! Победы и слава, власть и роскошь – словно самоцветы с изъяном не велики ценой и меркнут в сиянии беспорочного алмаза улыбки твоей!”
“Сладкоголосый соловей мой, сегодня что у нас? Охота?”
“Ах, роза алая, я б век не покидал дворцовые палаты и все бы любовался на красу твою – глаз не насытится!”
“А я бы поплыла с тобой под парусами по озеру, холодному и голубому, и пусть бы лебеди сопровождали нас”.
“Нет озера голубее глаз твоих, нет лебедя белее рук твоих!”
“Как хорошо и в поле и в лесу! Соколы взмоют в небо и принесут фазанов к ногам нашим”.
“Я – золотой фазан у ног твоих, какие еще надобны тебе трофеи?”
“Помнишь ли, Алрой, как появился здесь впервые юный красавец-немой? Руки сложены на груди, глаза потуплены. Их быстрые горячие взгляды украдкой зажигали мне лицо. Ты был пуглив, как птичка. Ушел, а я плакала”.
“Неужто плакала?”
“Клянусь!”
“Повтори, Ширин, волнующие эти слова!”
“Я плакала”.
“Слезы эти хранил бы в хрустальной вазе. Полцарства отдал бы за сей сосуд!”
Она обвила руками его шею, покрыла лицо поцелуями.
Солнце скрылось за минаретом. Фиолетовое половодье залило небеса. Единственная звезда угнездилась поближе к бледной луне – две жемчужины разной величины. Ширин и Алрой вышли в сад. Рай сущий вокруг.
“Красота”, – задумчиво произнесла Ширин, глядя на небесные светила, – “почему не дано нам жить одним, для себя и для любви?”
“Царствование утомило меня, – в тон прибавил Алрой, – давай сбежим куда-нибудь!”
“Сыщем ли счастливый остров, людям недоступный? Как мало мы просим! Ах, кабы этот сад окружен был не опостылевшим Багдадом, а безбрежным морем!”
“Дорогая, мы живем в раю. Хонайну благодаря, безмятежность наша не нарушаема почти”.
“Почти! Мне досаждает мысль, что люди вьются вокруг нас. Всякий, кто осмеливается думать о тебе, крадет у меня часть тебя. И я так устала от роскоши! Я бы хотела жить в пещере и спать на ложе из сухих листьев. Ах, милый! Чем новее удовольствие, тем оно приятнее!”
Содержательная беседа юных супругов была прервана появлением дворцового карлика. Вдобавок к своему неправдоподобно малому росту и замечательной уродливости он был еще и нем. Поэтому лишь с помощью энергичных телодвижений он сумел сообщить о наступлении часа трапезы. Никто, кроме этого привилегированного субъекта, не посмел бы нарушить покой царской четы.