Закашлявшись, Азек обильно отхаркнулся пенящейся черной мокротой и поневоле прикрыл глаза рукой от потоков жара и яркого света, которые расходились от этого пожара размером с город.
В дымном мареве Ариман заметил несколько силуэтов, но лишь после того, как те приблизились, узнал в них товарищей по легиону. Первым из пелены возник Хатхор Маат, опустошенный после недавних переживаний. Вторым появился Санахт: мечник чуть ли не впервые выглядел неуравновешенным. Последним до них добрался Толбек, и было заметно, что пламя досаждает даже адепту Пирридов.
Каждый из бойцов, зайдя в укрытие за подбитой бронемашиной, опускался на корточки рядом с Азеком.
— Куда мы?.. — с трудом произнес Санахт.
— Не знаю, — сказал Ариман.
Толбек потер обугленный остов «Носорога» рукой в латной перчатке. Он только размазал копоть, но легионеры все же сумели рассмотреть эмблему на борту: изображение великого государя, который разбрасывал нечто вроде зазубренных клыков.
— Знакомый рисунок? — спросил пиррид.
Азек кивнул.
— Царь Кадм, сеющий зубы дракона.
— Герб Йеселти, — вставил Хатхор. — Трон, это ведь значит, что…
Ариман поднялся на ноги и взобрался по «слону воронки. Выглянув над ее неровным краем, корвид увидел лагерь армии, способной завоевать всю планету: десятки тысяч единиц бронетехники, миллионы солдат, армады летающих машин.
Над воинством реяли знамена с орлом, держащим в лапах скрещенные молнии.
— Мы на Терре, — подтвердил Азек.
Пока отряд поднимался к вершине по пышной лестнице, Гамон разглядывал каждую из статуй. Лица изваяний оказались смутно знакомыми: Лемюэль уже видел многие из этих скульптур на мраморных постаментах вокруг площади Оккулюм в сердце Тизки.
— Ты знаешь, кто они? — поинтересовался Виддоусин.
— Когда-то знал, — ответил летописец, не скрывая нарастающей горечи, — но после пси-неводов ваших дознавателей и нескольких лет издевательств в той адской дыре посреди космоса их имена стерлись у меня из памяти.
Ольгир пожал плечами, как будто услышал что-то маловажное, и Гамон пришел в гнев.
— Моя жизнь и страдания для тебя ничего не значат, верно?
Услышав злость в голосе Лемюэля, воин остановился.
— Ты запятнан малефикарумом, — сказал Волк. — Тебя оставили в живых только потому, что Йасу Нагасена решил, будто ты поможешь нам уничтожить остатки души Красного Циклопа. Думал, тебе это понятно.
— Я… Мне казалось…
— Тебе казалось, что тебя помиловали? Нет прощения тем, кто якшался со злом, только покаяние.
— А как же это? — Гамон показал Ольгиру обрубок руки. — Разве такого наказания мало?
— Фенрис хьольда, нет! — рассмеялся Виддоусин. — Судя по тому, что говорит Бъярки, твое искупление только началось!
Легионер хлопнул себя по бедру и продолжил подъем, весело покачивая головой так, словно отпустил самую удачную шутку в своей жизни.
— Не стой! — крикнул он Лемюэлю. — Иди в моей тени, или я убью тебя.
Гамон заковылял по ступеням вслед за Ольгиром. Боль в искривленных ногах распаляла его ненависть к тюремщикам, хотя летописец понимал, что злиться бессмысленно. Чего он добьется, гневаясь на них? И все же Лемюэль не успокаивался, воображая, какими способами разделался бы с Волком.
На сто восьмом варианте казни Виддоусина пленник добрался до верха лестницы. Машинально переставляя ноги, Гамон вдруг обнаружил, что ступени закончились.
До пика горы было еще очень далеко, но воздух уже стал разреженным. Вокруг площадки располагались каменные шпили, идеально обрамлявшие солнце. Выступы имели угловатые очертания и разделялись равными промежутками; очевидно, возникли они не в результате природных процессов.
Кто-то придал внутренней части горного склона форму исполинского амфитеатра, похожего на ристалища, где древнеримейские монархи устраивали кровавые игры ради увеселения толпы. Над ареной почти пятисотметрового диаметра возвышались ярусы каменных скамей, уходящие на головокружительную высоту.
Здесь разместились бы десять тысяч зрителей.
Но гостей ждал только один.
У Лемюэля скрутило кишки, а мочевой пузырь неуправляемо сжался, пытаясь опорожниться.
— Нет, — сказал Гамон, как будто отрицание реальности могло изменить ее. — Нет…