Нескрываемое торжество промелькнуло в последней фразе. Рывком развернувшись, Тёмный принялся рассуждать дальше — неспешно и вальяжно, словно пленники были не в подземелье, а на прогулке в саду.
Переведя взгляд на говорившего незнакомца, волшебница нахмурилась. Она не понимала, зачем могла кому-то понадобиться в Средиземье помимо Леголаса и некоторых членов бывшего Братства, которые знали её лично, как и то, зачем этим людям или кем бы они ни были, могла понадобиться Эвелин. По реакции Гимли она уже поняла, что о девочке в этом мире никто не знал, да и откуда, если даже для неё это было большим сюрпризом? Но как тогда объяснить торжество в его взгляде?
— Не так-то легко было найти способ пригласить Вас сюда… так, чтобы Вы согласились, — в словах зазвучал яд. — Найти причину… столь вескую, чтобы Вы пришли сюда. Более того — не одна.
Торжествующий взгляд обратился к Эвелин. Всё шло даже лучше, чем по плану.
— Милая, покажи мне свои ушки... — из широкого рукава высунулась серая, узловатая длань и убрала с лица девочки прядь каштановых волос, неприятно царапнув кожу. Ладонь скрючилась от плохо скрываемого удовольствия, острым кончиком длинного, чёрного ногтя обведя контур заострённого эльфийского ушка. — Да... — Тёмный захлёбывался плохо скрываемым восторгом. — Да!
Факелы на мгновение моргнули, словно пламя с трудом устояло под вспышкой темноты.
— Не кричи, малышка, тихо... — лишь только рука убралась со рта Эвелин, девочка закричала, и говорящему пришлось повысить голос, чтобы быть услышанным. — А знаешь, почему вы сюда пришли? — завоевав внимание — безжалостный ответ. — Твой папа скоро умрёт. А знаешь, кто виноват в этом?
Безжалостная издёвка, с каждой секундой накаляющаяся всё больше. Внимательно следя за реакцией девочки, Тёмный сильнее давил на неё, словно чего-то ожидая...
— Ты лжёшь! — воскликнула девочка; материнское сердце сжалось — Гермиона не хотела, чтобы Эвелин узнала об этом вот так, и сожалела о том, что не рассказала раньше. Тайны никогда не бывают во благо, и Средиземье напомнило снова. — Лжёшь… — повторила Эвелин, сжимая кулаки. — Папа не может умереть, — она сокрушающее опустила голову, отчего курчавые волосы спали на лицо, скрывая его. Слёзы, скатывающиеся по детским щекам, не скрылись с глаз Гермионы. Волшебница снова дёрнулась и почти высвободила руку, когда её ещё сильнее сжали, будто в тисках, лишая и крохотного шанса заткнуть рот тому, кто смеет говорить подобные вещи.
— Но это правда, девочка, — не унимался Тёмный. Губы мужчины скривились в подобии самодовольной ухмылки. — Спроси у своей матери, ведь это она виновата в том, что он умрёт, — он наклонился ниже и зашептал ей на ухо: — Отравила его ядом в самое сердце… Ты больше никогда его не увидишь.
— Замолчи! — глаза ребёнка, переполненные слезами, потемнели от злости. Пламя факелов разгорелось сильнее, вспыхнув за спинами незнакомцев. Грейнджер дёрнулась в сторону от язычков пламени, пыхнувших жаром в лицо. Она не поняла, что произошло, как руки, сдерживающие её, ослабли, и она оказалась свободна. Мужчина пытался сбить с плаща налипнувшее на него пламя. В то время другой, оставаясь рядом с Эвелин, ликовал, упиваясь воплощением магии.
— Остолбенеть! — волшебная палочка оказалась у Гермионы в руках; мужчина ушёл от заклинания, но волшебнице удалось выиграть для себя немного времени и оказаться рядом с дочерью. Подтолкнув ребёнка к себе за спину, Грейнджер ощутила, как та вцепилась в неё в поисках защиты; она слышала её рыдания, но не сводила взгляда с Тёмных, не убирая палочки. Второго шанса воспользоваться магией у неё уже не будет. — Остолбенеть, — вложив в заклинание всю ненависть, которую пробудил в ней Тёмный своей выходкой, она взмахнула волшебной палочкой ещё раз.
Стремительное движение в сторону, взвились полы чёрного плаща… из-под капюшона на мгновение мелькнул ликующий, фанатичный взгляд. Двое его приспешников валялись на каменном полу, охваченные огнём, факелы огрызались искрами, словно пытаясь достать до Тёмного инкогнито, палочка упиралась ему в грудь… а он торжествовал. Наслаждаясь увиденным, едва ли не смеясь, раскрыв в ликующем жесте руки, он стоял перед разъярённой Гермионой, словно взывая: идите ко мне.