Я схватил Веронику за руку.
— Бежим к Сережке!
Я бежал так, как никогда еще ни от кого не бегал. Бетонные львы, похожие на Иннокентия Смоктуновского, разевали бетонные пасти от удивления и что-то кричали вслед. Слова можно было разобрать только остановившись.
Сережина комната была доверху набита рулонами каких-то переплетных материалов, запчастями к КамАЗу и коробками с картотекой. Холодильник был отключен. Самого Сережи дома не оказалось, но мы все равно его увидели. Покрытый толстым слоем перламутра, он был приколот к вечернему платью Анюты. Она шла по Морскому проспекту, держала под мышкой что-то увесистое, обернутое в несколько слоев фотобумаги, а впереди двое небритых, в фуфайках, катили бочонок черной икры. Они бросили бочонок и присоединились к нашей процессии, а Анюта пошла дальше, толкая бочонок туфелькой из акульей кожи и водянисто ругаясь.
Больше идти было не к кому, и я свернул в лес.
Позади горестно взвыли, уткнувшись глазами в деревья, автобусы и пожарные машины. Потом отстали страдающие одышкой профессора и алкоголики. Дольше всех держались курсанты, но без азимута, компаса и карты потерялись в зарослях и они.
Мы остались одни.
Лес был тих и ароматно прозрачен. Прошлогодняя хвоя шуршала под ногами. Вероника высвободила свою руку из моей и пошла вперед. Тропинка извивалась от удовольствия при каждом ее шаге, ели отклоняли лапы, освобождая проход, чтобы за ее спиной с размаху хлестнуть меня по лицу.
Мы шли долго. Но вот между деревьями показался просвет и послышалось конское ржание.
Вдрызг исспотыкавшийся, исцарапанный и усталый, я вышел вслед за Вероникой на поросший сочной травой пологий берег реки. Тонкий туман стелился над водой, и по колено в тумане стояла тощая лошаденка и пила, прядая ушами и кося на нас слезливым лиловым глазом. А со стороны не замеченной мной раньше полуразвалившейся конюшни спешил к нам, размахивая руками и тряся бородой, кентавр Василий.
Он подскакал, весь сияя от счастья. Выдрал репьи из бороды и галантно поцеловал Веронике руку.
— Я нашел ее! — сообщил Василий. — Нашел!
Я кивнул в сторону лошаденки:
— Вот эту? Но ведь бескрыла.
— Бескрыла! — радостно подтвердил кентавр.
Почему-то он меня раздражал. Я ехидно осведомился:
— А как же пыль?
— Даже пыль из-под копыт может быть драгоценна, если лошаденка любима, — менторским тоном ответствовал Василий. — А крылья… Слушай, да пропади они пропадом!
Он оглянулся на лошаденку, пробормотал “не уходите, я сейчас” и поскакал к ней. Он зашел в воду, и пока лошаденка пила, заботливо отгонял от нее слепней, смешно размахивая руками и тряся бородой.
20
— Что-даль-ше? Что-даль-ше? Что-даль-ше?
Почему раньше этого не было?
Или я просто не замечал?
С Вероникой невозможно показаться на улице, ее осаждали толпы поклонников. Ее нельзя было оставить дома, они норовили залезть через балкон или выломать дверь. Каждый день, возвращаясь домой, я ожидал, что ее там не окажется. Я издергался и устал, хотел уверенности и безопасности.
Я понял, что делать дальше..
Я прочел десять тысяч книг по архитектуре. Корбюзье и Нимейер мне не подходили, слишком легковесно и ненадежно. Готика была хороша, но слишком трудоемка. Мне нужна была надежность, прочность и простота.
Я подкупил строителей, подъемные краны доставляли мне бетонные блоки прямо на балкон.
Днем я выкладывал стены и башни, копал ров, а ночью ходил вокруг дозором, подливая масла в светильники и распугивая тени по углам пламенем факелов.
Я выложил стены в сто локтей толщиной и пятьсот локтей высотой. Они были неприступны. Двойные Скейские ворота обшил листовой медью и снабдил прочными запорами. Вырубил всю растительность в долине Скамандра, и до самого моря открывался прекрасный обзор. Никто не мог подкрасться незамеченным.
Я закончил работу и впервые уснул спокойно.
Я спал чутко, едва слышные всхлипывания разбудили меня. Вероника сидела на постели и плакала, вздрагивали прикрытые легкой тканью худенькие плечи. Она изо всех сил сдерживала слезы и изо всех сил дула в сложенные лодочкой ладошки. И тогда ее лицо освещалось исходившим из ладошек трепетным светом.
Почувствовав мое движение, она схлопнула ладошки и прижала к груди.
— Покажи, — приказал я.
Она не посмела ослушаться и протянула мне на ладони крохотный, едва мерцающий уголек.
— Что это?
— Звезда, — прошептала она.
Я скрипнул зубами: кто-то все-таки умудрился прокрасться!
— Откуда?
— Из зенита.
— Кто?
Она не ответила, по щекам заструились слезы. Я схватил звезду, и она сразу же погасла. Первым желанием было зашвырнуть эту безделицу куда подальше, но у меня оставалось еще немного цемента, и я замуровал звезду в стену.
А утром, обходя крепость дозором, я увидел на горизонте множество черных точек. Они быстро приближались. Тысяча двести черных крутобоких кораблей, вспарывая длинными веслами воду, неслись к моему берегу.
Что и следовало ожидать. Было бы странно, если бы они не явились.
Во мне было пятьсот локтей вышины и сто локтей толщины. Портландский цемент делал меня монолитным. Дрожь предвкушения пробежала по моим стенам, в которых не было изъяна. Подобрались и напружили мышцы готовые к осаде башни.
Я усмехнулся и стал ждать.
21
Самое вкусное в капусте — кочерыжка.
Верхние листья обычно вялые, тонкие, почерневшие по краю, отделяются легко. За ними еще слой листьев и еще. Они пожестче и потолще, ломаются с сочным хрустом, скрипят. Растет на столе груда листьев. Из них можно приготовить множество вкусных вкусностей. Можно сделать голубцы, а можно мелко пошинковать и потушить или пересыпать солью, придавить гнетом без жалости, а зимой… Да мало ли чего можно сделать!
Но кочерыжка!
Я обдирал себя как капустный кочан. Росла и росла на столе груда листьев. И каждый лист — я. Я-у-костра, я — в-темноте, я — на-каменных-плитах, я — бегущий-по-до-роге и я — преграждающий-путь…
Был я, который написал “у меня жена ведьма”, и был я, который спросил: “А почему, собственно, ведьма?” А другой спросил: “Слушай, а какая она — Вероника?” И тогда все начали говорить наперебой, и каждый говорил о другой Веронике.
Я обдирал себя как капустный кочан и боялся: вдруг этот лист последний, а кочерыжки нет?
Я обдирал себя как капустный кочан и сомневался: вдруг Вероники, моей Вероники, вообще нет? Вдруг я ее выдумал?
Я обдирал себя как капустный кочан и ждал: сейчас, вот сейчас подойдет Вероника и скажет “хватит”.
Но листья не кончаются, Вероника не подходит, а часы остановились без пяти пять. Чтобы как-то узнавать время, я каждую минуту вручную передвигаю стрелки.
А если еще один листик содрать, а?
Михаил Шабалин
ВЕДЬМАК АНТОН
— Мама, а кто у Ведьмы муж?
— Леший, наверное…
— Ну что ты! У Лешего — Лешачиха.
На улице бесилась буря. Гудела крыша под дождем, и дом ходил ходуном. Где-то с треском ломались ветви деревьев. Все звуки перекрывали хлесткие удары грома. При каждой вспышке молнии сирень под окном испуганно замирала. Но вот все проваливалось во тьму, и сирень обреченно билась мокрыми ветвями в стекло.
Лязгая зубами и содрогаясь от предчувствия неминуемой беды, Антон рванул на себя створки окна. Лопнул шпингалет, и в комнату ворвались дождь и грохот. Антон забрался на подоконник, оттолкнул от себя сирень и спрыгнул в сад. Не разбирая дороги, бежал он по раскисшим грядкам, оставляя за собой сбитые колышки и растоптанные цветы. Обдирая руки, перевалился через забор и ощутив во тьме перед собой простор, припустил так, что в ушах завыл ветер. Запахи ночного поля, мокрой травы он впитывал кожей, ноздри его раздувались, воздуха не хватало, к тому же он так сгустился, что бежать становилось все труднее и труднее. Антон пригнулся и стал помогать себе руками: он вцеплялся в мокрую траву и с силой рвал ее под себя. Ноги стали почти ненужными. Он уже плыл, летел над самой землей! Все быстрее и быстрее! И молнии рвали небо в клочья, и с ревом валилась с неба вода. Перевернувшись на спину, он вскинул руки к небу и закричал восторженно и страшно…