Тихо сев напротив матери, сын молча наблюдал за тем, как она ест. Лишь неугомонный маятник «ходиков» на стене, в навязчивой тишине резал время на равные части.
- Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку!
Выскочившая из окошка поверх циферблата кукушка принялась судорожно хлопать крыльями и как-то по-рыбьи раскрывать клюв.
- Пошли, пора! - с надломом в голосе произнес сын и выйдя из-за стола, направился в сад.
Женщина надрывно закашляла и попыталась избавиться от приступа жадными глотками молока. Неразжеванный кусок хлеба комом встал поперек горла, перекрыв доступ кислороду. Вскоре ей все-таки удалось победить кашель. Вытирая проступившие слезы, она поднялась и обреченно поплелась вслед за сыном, опустив голову и тяжело переставляя ноги.
Подойдя к свежевырытой яме, сын жестом приказал матери прыгать.
Упав перед сыном на колени, мать крепко обняла его за ноги и прижалась щекой. Горячие слезы бежали по ее смуглому лицу.
Цепко схватив за запястья, парень развел ей руки и отошел на другой край могилы.
- Прыгай! - требовательно приказал он.
Стоя на коленях, мать уперлась руками в землю. Ее била крупная дрожь.
- Прыгай! - заорал сын. - Прыгай, а то зашибу!
Подняв над головой лопату, он замахнулся на мать.
Женщина в стала с колен, глубоко вздохнула и, спрыгнув в яму, легла в гроб.
Сбросив в могилу крышку, сын прыгнул сверху и навсегда забил ее гвоздями…
В комнате зависла тишина.
- Вот такие вот особенности, - через время подытожил Энтуш. - Женщина должна знать очень твердо – у нее бывает только один мужчина. Лишения мужчины – это и ее лишения. Не имея собственных, она обязана уважать мужскую гордость и достоинство.
- Да-а! - воскликнул Махно. - Строгости воспитания вам не занимать. Воистину на цыганской почве никогда не взойдет семя феминизма.
Прислушавшись к странному слову и не зная, что за растение такое «феминизм», цыгане деликатно закивали головами.
- Значит так, - батька поднялся со скамьи и, задрав рукав, откинул ладонью длинную прядь с лица. Перед подвыпившей компанией теперь стоял трезвый атаман с горящими от нетерпения глазами и твердой решительностью к действиям.
- Пора заняться делом – время подошло! Значит так… - обратился он к цыганам. - До пана выдвинемся на моей тачанке. Свою кибитку оставите здесь. С ней ничего не случится. Я распоряжусь!
- Не стоит беспокоиться, Нестор Иванович. Кибитка старая, кони худые, добра у нас собою нет. Разве что пулемет?
- Никаких пулеметов! – запротестовал Махно. – Запомните, когда заглянем в усадьбу – мы полицейский разъезд. Решили убедиться, что все в порядке. Впрочем, понапрасну рот не раскрывайте. Говорить буду я!
Ромалэ поспешили согласиться.
- Теперь ты, - батька ткнул пальцем в Левку. – Вели скрутить с моей тачанки ковер. Не к месту. Да, вот еще что… И убери, к чертовой матери, пулемет!
- По коням! – раздалось через минуту за окном.
Ты для меня амал!
Серебристый BMW с немецкой добросовестностью двигался по улицам города детства Лачо Богибнытко. Машина охотно выполняла волю водителя, создавая ощущение комфортной надежности.
Покрутившись по городу, BMW направился в сторону пригородного поселка. В этом поселке тоже жили цыгане и среди них – Москали Пушум - старинный приятель и друг детских игр Багибнытко. Но улица, по которой ехал Лачо, разительно отличалась от улицы, на которой жил Бэкмэз. Вместо крутых машин у ворот многих домов разрозненными группами сидели наркоманы. Они сопровождали BMW тупыми, ничего не выражающими взглядами.
«Ширки нет и не будет», прочитал Лачо начертанную мелом надпись на воротах нужного ему дома. Несмотря на столь категорическое предупреждение возле ворот на корточках сидели несколько человек, с нетерпением чего-то ожидая.
- Ну что, привез лекарство?
Этот вопрос был адресован Багибнытко сразу, как только он закрыл дверь машины. Неопределенного возраста девушка уставилась на него закисшими глазами, шморгнув носом не в силах удержать предательскую струйку соплей. Судя по всему, гнуло ее не слабо.