Москали на продажу готовил одно лекарство, но для себя не жалел маковой соломки. От сильного раствора лицо опухло и со стороны казалось, что его немного покусали пчелы.
Лачо молча наблюдал за другом.
Через несколько минут опухоль спала, и на Багибнытко уставился больной старик, с отсутствующим стеклянным взглядом.
- Мне, конечно, не следует, - медленно проговорил Лачо и передернул плечами, - напоминать тебе о твоих же детишках.
- Мне, конечно, не следует, - продолжил он с быстро нарастающей яростью в голосе, - напоминать тебе о твоей бывшей когда-то красавице ромны. Но я позволю себе напомнить о тебе самом. Жил на свете Москали Пушум - весельчак-проныра. Радости у него хватало на всех, и благополучие ближнего он ставил превыше своего. В какие края он подался? Я вижу перед собой злобного, больного человека! А что будет завтра? Да уже сейчас тебя Сонька кривляет, а ты даже не замечаешь. Ты не думал о том, как долго ты протянешь? Килограммы вопросов и ни граммы ответов.
Москали молча сидел на стуле, тупо уставившись в одну точку немигающими глазами.
- Вобщем, так! – подытожил Багибнытко, - захочешь стать опять человеком, закрывай свой бизнес. Если конечно сильно захочешь! Найдешь меня у Бэкмеза. Врачей и больницу мы тебе найдем заботливых, так что «спрыгнуть» сможешь уютно и комфортно. Ты ведь для меня человек не чужой… Амал! - И он, толкнув дверь, вышел на улицу, в сердцах, по-русски, по-трехэтажному обкладывая Пушума.
Свадьбу задумано было справить «по-стародавнему».
Рассвет позвал неразлучное с ним солнце. Вместе они умыли росой и озарили всю округу. Первые лучи, ударив по крышам усадьбы и позолоте куполов недавно построенной церкви, разбудили обитателей имения магната Миргородского.
Наступило утро Троицы.
Обширная площадь живописной усадьбы была отделена от наливающихя соком садов и заколоившихся полей выокой и толтой стеной. Построенная из огромных блоков ракушечника, при смелом воображении, была похожа на Великую Китайскую стену, - также основательна и неприступна, и обладала огромными, крепко подогнанными воротами из дуба, закованного в железо.
Пыльный шлях, петляя по степи, упирался в эту непробиваемую броню. Только презирающий опасности человек мог в такое лихое время промчаться по степной дороге.
А опасаться было чего.
На шляху можно было столкнуться нос к носу и с австро-венгерским конным отрядом, выискивающим в степи врагов оккупации, и с крестьянами-партизанами при вилах и косах, в любой момент готовых ощипать приезжих господ, да и просто темных личностей с кистенем за пазухой, промышляющих озорством да удалью.
Невзирая на столь реальные преграды, еще со вчерашнего дня в поместье Миргородского стали стягиваться гости, приглашенные на свадьбу. Среди них были саженные новой властью соседи-помещики, которые, не доверяя мужикам, отказывали им в аренде земли. Ко всем крестьянским бедам тревожного нынешнего года они требовали возвращения убытков зерном года прошлого. Этим они снискали себе повсеместную и всенародную ненависть.
Среди приглашенных были также господа, состоявшие в разных чинах на службе у Гетьмана. Эти были скоры на расправу, в стремлении защитить свои господские интересы.
Жених прибыл накануне вечером поездом из Киева и прикатил со станции на огромном, покрытом степной пылью, «паккарде», в окружении целого конного отряда своих однополчан. Он находился в чине гетьманского полковника, оттого и жениховы дружки были все куренные батьки, хорунжие и подполковники. Эти рослые молодцы составляли офицерскую элиту гетьманского войска, поддерживающего национальную идею.
Охраной усадьбы, усиленной по случаю ожидаемых торжеств, командовал в прошлом хорунжий, а ныне сотник Сологуб. Свое теперешнее звание Сологуб «заслужил» благодаря беспощадной и бессмысленной пьяной резне, которую он со своим отрядом устроил в цыганском таборе на панском озере. В глазах пана Миргородского, боявшегося и одновременно ненавидевшего любого представителя цыганского племени, столь решительный и кровавый поступок выглядел подвигом. Тем паче, что барские конюшни пополнились великолепными лошадьми цыган, а тайники Миргородского – цыганским добром.
Пан магнат лично звонил в Киев и, благодаря своему влиянию, договорился о повышении чином хорунжего Сологуба «на благо нэньки Украины».