1
А вот ещё… Жила цыганка-чёваханя, сама уже старая, а детей нет. Беда. Вот пошли цыгане по деревне, гадают да просят, а чёваханя всё по сторонам глядит - какую деточку меньше любят. У всех ребятишек мамки да батьки, бабки да дедки, а одна девочка, страшная да грязная, одна сидит, со всеми не играет.
«А чья это чяёри? Чья деточка?»
Ей отвечают: «Сиротка. У тётки живёт, в работницы растёт».
Дождалась чёваханя тёмна, да и украла её. Принесла к себе, а смотрит - девочка некрасивая да больная, вся кожа как у гуся ощипанного. Прочитала тогда чёваханя свои слова, вставила сиротке в глазки два изумруда, а в ротик - кораллы, а потом и говорит: «А ну поворотись, милая».
Повернулась сиротка и сразу сделалась такой красавицей, что ни в сказке сказать, ни пером описать.
О своей ненормальности я догадалась не сразу.
Воспоминания других детей были первой причиной, почему я это заподозрила. Как оказалось, они помнили много чего из своего раннего детства. Я же не помнила почти ничего до самых шести с половиной лет. Может, виной тому была болезнь. А может, до приезда Аглаи с Дедой и запоминать-то было особо нечего.
Когда меня одолевает бессонница, я думаю об этом, всё пытаюсь что-то отыскать, уцепиться. Нет, бесполезно. Да и какая теперь-то разница!
Весь мой багаж памяти скудно ограничивается тремя-четырьмя последними днями в «Гнёздышке». Зато я до сих пор помню каждую мельчайшую деталь этих дней - свою кровать с зелёным покрывалом, дырки на линолеуме, запах щей в коридоре и тарелку с незабудками. Могу сказать, какие книги стояли на полке, назвать все наши игрушки, описать, в какую одежду были одеты воспитательница, нянечка и дети. Я даже помню - кто и что в то время говорил.
Стояли ясные осенние дни. Светило солнце, желтели листья, и мы шли на прогулку во двор. Я стояла у ярко раскрашенной лесенки и смотрела, как играют дети. А сама ни с кем не играла.
А в последний день меня обидели. Я лежала на полу и медленно расставляла кубики в одну линию. Это были деревья. Они росли и покрывались листьями. По веткам прыгали маленькие птички.
И тут одно дерево надломилось и затрещало. Я подняла голову. Крупная девочка пинала кубики ногами. Я молчала и не сводила с неё глаз. Заранее зная, что сейчас будет.
Свет померк, в ушах зашумело, ноги и руки исчезли, исчезли игрушки и дети, мир исчез… И разверзлась тугая чёрная воронка - та, в которую я падала много-много раз - я помнила это, только это - самое страшное в моей жизни.
А потом я лежала на полу - без сил, раздавленная, перемолотая безжалостным приступом. А все они смотрели на меня. Монотонный шум чёрного водоворота медленно и тошнотворно вился внутри головы. Но они, конечно, его не слышали.
- Господи! Машенька! Хорошая моя, ну-ка пойдём, - наша нянечка подсунула под меня руки и подняла - легко, словно куколку.
- Тётя Зоя…
- Что, миленька?
- Дай бусы поиграть.
- И бусы дам, и чай попьём, и… что хочешь! Только сначала лекарство выпьем.
Она несла меня и всё ворковала. А по коридору навстречу нам уже мчалась, топая толстыми ногами, кудрявая краснощёкая медсестра.
Потом я долго спала. А когда проснулась, нянечка была рядом. Она помнила свои обещания. На полированном столе появились три заветные вещи - тонкая гжелевская чашка, конфета «Мишка косолапый» и сияющие бусы из чешского стекла. Я медленно развернула конфету и с удовольствием вдохнула запах, идущий от фольги. Мне нравился шоколад.
Дверь отворилась и в комнату вошла наша заведующая.
- Опять? - тихо спросила она.
Нянечка кивнула.
- Плохо дело. Как же не досмотрели?
Нянечка вздохнула. Заведующая наклонилась ко мне. От неё пахло духами и немного потом. Над блестящими губами наметились тонкие усики.
- Машенька, - она говорила по-прежнему тихо. - Скажи мне, что случилось.
- Люда сломала мой лес, - сказала я, жуя конфету.
- О, я знаю, она не нарочно. Давай простим её, и она не будет так делать никогда-никогда.
- Давай.
- Ох, как хорошо! Выздоравливай.
И она направилась к выходу. У заведующих всегда много дел.
И тут бы самое время поиграть бусами нянечки. Но я не успела.