- Но ведь это же… - прошептала Антонина Тимофеевна.
- Где же она - наша девочка?! - грянула Аглая на весь дом.
- Таня, позовите, пожалуйста, - заведующая потихоньку приходила в себя.
И вновь всё пришло в движение. Топали ноги по половицам. Звенели голоса. Какие-то сумки. Где же Машенька? Ах, подожди, Дима, не до тебя тут! Скрип-скрип. На восковом листе фикуса тонкие сухие полоски складывались в силуэт древних башен - над ними парили серые орлы. Вы Машеньку не видели? Лёгкие пылинки плясали в солнечном воздухе. От кадки пахло сырой землёй и тихими ночными вздохами. Я поковыряла почву в горшке и посмотрела на широкий лист. Ну, мне пора. Я вылезла из своего убежища, отряхнулась и встала во весь рост.
Аглая и Деда стояли на фоне окна. Солнце разжигало рыжие волосы огнём и плясало весёлыми зайчиками на розовой лысине.
- Здравствуйте, - сказала я.
Аглая всплеснула руками. Деда улыбнулся, и у меня отлегло от сердца. Я поняла, что он добрый.
- Девочка! Девочка моя… - Аглая присела на корточки и её лицо - бессовестно накрашенное, покрытое сетью мелких морщинок, оказалось напротив моего. - И как же тебя зовут?
И тут свершилось.
А всего-то, если разобраться, произошла безделица. Задумавшись на секунду над тем, как же представиться - солидно Марией или запросто Машей, я смешалась и проговорила:
- Мара…
- Ох, - выдохнула Аглая и посмотрела на Деду.
- Мара, - повторил он.
- Машенька. Её зовут Машенька. Мария Воробьёва, - подсуетилась наша нянечка.
Но её, конечно, уже никто не слушал. Слово было сказано. И я стала Марой. Раз и навсегда.
Потом были короткие сборы. Да и чего мне было собирать? Так, какое-то смешное барахлишко - красное драповое пальто, резиновые сапоги, ночнушка из бежевой фланели, унылые заштопанные колготки, трусы на резинке да шапка с вязаными ушами - вот и всё приданое.
Дети смотрели на меня - высовывались из спален и игровых. Никто не улыбался. Никто не махал руками. И взрослые тоже смотрели. Я думала - никто и не подойдёт, но они подошли - Антонина Тимофеевна со сбившейся причёской, молодая практикантка, наш рабочий дядя Юра и наша нянечка.
- А можно мне бусы? - тихо спросила я.
Нянечка вздохнула, повозилась за воротником белого халата, сунула мне в руку радужную переливчатую нитку и потрепала меня по голове.
- До свидания, - сказали мне.
- До свидания, - ответила я.
Хотя это, конечно, было враньё, и все мы об этом знали. Какое там «до свидания»! Это было самое настоящее «Прощай».
Я никогда больше их не видела и не увижу.
А бусы… Вот, видите, столько лет прошло, а я ношу их до сих пор. Смешно, да? Такие радужные стеклянные бусы у вас носят только старушки да безвкусные дурищи. Но ведь это единственное материальное доказательство того, что у меня тоже когда-то было детство. И потом… у нас-то их носят, да ещё как.
2
Ай, рома́лэ, замардя́пэ
Дрива́н ма́ндэ о ило́оо…
У нас все поют. Мать моя уж как хорошо пела - все плакали. Столько денег ей давали! Отец говорит - давай домом встанем. Построили дом, живут. Да всё неладно, ругаться начали. Решили уехать. А как уехали, дом и сгорел. Стали мыкаться, где только не побывали. Снова осели. Теперь уж дом готовый купили. Опять не слава Богу! Ну что ты будешь делать - не живут ладно.
Позвали чёваханю. Она покурила, пошептала. Говорит: «Хотите жить на месте, неделю ешьте по кусочку той земли, где жить будете. А то земля вас не держит». Так и сделали, ели. И правда, потом осели хорошо.
А бабушка была у нас одна, так она говорила, что не можем мы на одном месте жить потому, что Бог нас любит больше других. Мы весёлые, поём хорошо, вот и отдал он нам всю землю. Не знаю. Может, и так.
Мы ехали день, ночь и ещё день. Пыльные стёкла такси, кожа кресла, пропахшая рыбой, забытая кем-то расчёска. Огромное, набитое словно улей, здание вокзала. Поезд – как тяжёлая усталая гусеница.
Мелькали, мелькали, мелькали – деревья, станции, закатное золото, синие сумерки, переезды, дороги, бабы, мешки, дети, мотоциклы…
Я не отходила от окна, не спала, не пила и не принимала пищу. Это не было детским удивлением огромности и многозначности мира. Я пыталась понять всё, что видела. Образы вливались, учили своему языку, играли со мной, дарили музыку и свет, тихонько вели по тонким тропкам, и уводили так далеко, куда не ходят нормальные дети.