За два года нашей жизни на новом месте тетушка провела в доме моего отца всего один день – примерно за месяц до его второй женитьбы. Перед самым отъездом она, улучив подходящий момент, шепнула мне на ухо несколько нелестных слов о вдове, которую назвала смазливой идиоткой и выразила удивление, как это ее братец может находиться под одной крышей с такой особой; о том, что вскорости воспоследовало, обе мы даже и не подозревали.
Тетушка впервые со дня свадьбы удостоила отца письмом, и написано оно было в таком тоне, что с моей стороны было бы несправедливо винить отца за то, что он почувствовал себя оскорбленным: слова «идиот» и «бестолочь» обильно расточались в этом письме как по адресу отца, так и по адресу его жены. Но, вероятно, более всего задела отца та часть письма, где речь шла обо мне: всячески расхвалив мою ученость и заявив, что он недостоин такой дочери, тетушка рассматривала его брак как поступок не только в высшей степени неблагоразумный для него самого, но как и явную несправедливость по отношению ко мне. Особенно мне запомнилась в этом письме одна фраза: «Ваша дочь, – писала тетушка, – оказалась по вашей милости под началом у женщины, которая по своему разумению, единственному ценному дару природы, принадлежит к самому низшему разряду среди всей породы смазливых идиоток». Наговорив еще немало другого в том же духе, тетушка в заключение предлагала мне поселиться у нее.
Могу чистосердечно вам признаться, что по прочтении письма я полностью простила отцу все его подозрения насчет того, что я жаловалась тетке на его дурное обращение со мной; мне это и в голову не приходило, но у отца было достаточно оснований подозревать обратное.
Хотя я никогда не питала к тетушке особой привязанности, да и она, конечно же, даже не пыталась меня к себе расположить, я прямо-таки обрадовалась ее неожиданному приглашению. Сказать по правде, я чувствовала себя в отцовском доме до того несчастной, что для меня любая перемена могла быть только к лучшему.
Однако я никак не могла примириться с мыслью, что отец сохранит предубеждение против меня, тогда как я ни в коей мере этого не заслуживала. Я пробовала рассеять его подозрения относительно моих предполагаемых жалоб тетке, клятвенно заверяя его, что ни в чем неповинна, но мои слезы, клятвы, мольбы – все было тщетно. Мачеха, разумеется, не преминула выступить в роли моей защитницы, однако ее лицемерие было слишком очевидно; она, собственно, и не думала притворяться, будто искренне желает удачи в моих просьбах; напротив, она не в силах была скрыть испытываемую ею безмерную радость.
Делать было нечего, сударыня, и на следующий день я покинула отцовский дом; после долгого путешествия в сорок миль, во время которого мне ни разу не пришлось отдохнуть или перекусить: ведь горе утоляет голод не хуже обычной пищи, а горя у меня было с избытком, так что мысль об еде мне и в голову не приходила. Утомительная дорога, душевные муки и голод сделали свое дело, я была так разбита и подавлена, что, когда мне помогли слезть с лошади, я тотчас упала без чувств в объятья человека, снявшего меня с седла. Тетушка была до крайности удивлена, увидев меня в столь плачевном состоянии, с глазами, опухшими от непрерывных слез, однако письмо отца, которое я передала ей, едва только пришла в себя, вполне, мне кажется, все ей разъяснило.
При чтении его на ее лице то и дело появлялась презрительная или негодующая улыбка; она не преминула тут же объявить брата бестолочью, после чего, обратясь ко мне со всей приветливостью, на какую только была способна (поскольку не слишком-то отличалась этим свойством), объявила: «Молли, дорогая моя, успокойтесь, пожалуйста, ведь вы находитесь теперь в доме друга… в доме человека, у которого достаточно ума, чтобы догадаться, кто причиной ваших несчастий, и можете не сомневаться, что я очень скоро заставлю кое-кого устыдиться своей глупости». Столь ласковый прием несколько меня ободрил, тем более что тетушка обещала всенепременно доказать отцу, насколько он был несправедлив, обвиняя меня в кляузничестве. С этого момента между ними началась настоящая эпистолярная война, следствием которой явилась не только их непримиримая ненависть друг к другу, но и еще более укрепившееся предубеждение отца против меня. Это в конце концов сослужило мне плохую службу и в глазах тетушки: она, как и отец, стала видеть во мне причину их распри, хотя в действительности разлад был делом рук моей мачехи, которая сразу же догадалась, какие чувства испытывает к ней ее золовка, и еще задолго до моего отъезда настроила против нее моего отца; что же касается чувств, питаемых тетушкой к моему отцу, то они уже давно год от года становились все более прохладными, ибо он, по ее мнению, не отдавал должного ее уму.