Мы одновременно глянули вниз: я держал задранный передник, а юбка была на месте. Я от неожиданности разжал руки, и легкий ситец, на который потрачено было столько труда, съехал обратно. Танька, глядя на меня сумасшедшими глазами, нащупала ладонью застежку.
— Ну? — задыхаясь, требовательно спросила она.
— Что? — задыхаясь, спросил я.
— Желание.
— Я… хочу… А мать когда придет? — быстро спросил я.
— Не раньше двух, — быстро ответила Танька.
Мы глянули на большие часы на стене. На часах было двенадцать.
— Я хочу… — начал снова я, стараясь не смотреть на Таньку, ослепительно красивую в этом украинском костюме, блуждая соловыми глазами по комнате. В груди у меня опять разгонялся скорый поезд.
И в этот момент я увидел фотографию брата на Танькином столе в углу — точно такую же, как у меня.
— Я хочу… — упавшим голосом сказал я. — Чтобы мы встретились через десять лет в этот же день!
Танька устало, но, как мне показалось, в то же время и с облегчением опустила плечи.
— В этот же праздник, ровно через десять лет! — повторил я, сам ошеломленный только что придуманным желанием. — Идет?
— Американка! — подтвердила она, и мы вдруг оба счастливо засмеялись, захохотали, глядя друг на друга.
— Айда на крышу! — крикнул я.
Мы вскарабкались на крышу Танькиной пятиэтажки по пожарной лестнице и встали на самом краю, взявшись за руки, под бездонным синим небом, над праздничным городом. На площадях играли оркестры, там танцевали и радовались люди, и весь город был в кумаче и гроздьях разноцветных воздушных шаров.
— Я стану знаменитым путешественником, открою три острова и все назову в твою честь! А ты будешь читать об этом в газетах и ждать… А через десять лет я вернусь и мы поженимся. И у нас будет трое детей: старшая сестра и два брата. Идет?
— Идет! — смеялась Танька.
— А еще я сделаю наколку: число, год и месяц. Вот здесь, — показал я на руке. — Чтоб — на часы посмотрел и видишь. И чтоб ты не думала, что я забуду! — и я, не в силах больше сдержать распиравшую меня радость, заорал: — Ура-а!
И Танька подхватила, прыгая на грохочущей крыше рядом со мной.
Мы стояли у вагона — я, Танька, Леха и заплаканная Антонина. Уже все было сказано, и мы с Лехой молча курили по последней. Поодаль грузились в поезд волосатые «Апачи» с электрогитарами, Ложечевский, едва видный за громадным букетом, послал толпе рыдающих поклонниц воздушный поцелуй и взлетел на ступеньку, махнув на прощание светящимися клешами. К соседнему вагону дядя Миша с коллегами подвел татуированного уркагана Третьякова. Тот заметил меня и удрученно покачал головой: такие, в натуре, дела.
— Век свободы не видать, — печально просипел он и чиркнул ногтем по горлу.
— Век не век, но лет десять точно не видать, — строго сказал дядя Миша.
Поезд прощально загудел. Антонина всхлипнула:
— Ты при маме не кури. И не огорчай ее, у нее больное сердце…
— Ладно, ладно, хватит тебе, — сердито сказал Леха. — Ну, давай краба! — Он сдавил мне руку своей железной пятерней и оттеснил Антонину, оставив нас с Танькой вдвоем.
В этот момент на перрон вылетел запыхавшийся Дема с Динкой Огурцовой. Он с разбегу приобнял меня и торопливо зашептал в ухо, сверкая очумелыми глазами:
— Атас, Коляда, не поверишь! Я вчера с Огурцом у меня в мастерской сидел, ни на что такое даже не рассчитывал, а она вдруг сама и говорит — представь, сама говорит, я чуть с табурета не брыкнулся…
Огурцова в сторонке, чопорно поджав губы, чертила туфелькой по асфальту.
— Ты мне напиши, Дема, ладно? — сказал я. — Ну, давай! — Мы с ним крепко обнялись, и он тоже отошел.
— Ну, пока? — сказал я Таньке и неловко пожал ее опущенную руку.
Она только кивнула, не открывая рта, чтобы не зареветь.
— Через десять лет? — напомнил я. — Один день уже прошел…
Она снова кивнула.
Поезд тронулся. Я запрыгнул в вагон и подошел к окну. Антонина, Леха, Дема и Огурцова махали мне издалека, а Танька шла рядом.
— Ты доволен, да? Ты остался честным? А я опять вдова? — говорила она. — Ты будешь искать свои дурацкие острова, а что я буду делать здесь одна без тебя? Как я буду жить эти десять лет, дурак?!
Поезд набрал ход, и она шла все быстрее, и все быстрее говорила, захлебываясь слезами. Я не слышал ее за двойным стеклом, я радостно кивал.
Через десять лет, в этот же день! — показывал ей свежую набухшую наколку на руке, —