— Ну че, я на танцах ее снял, неделю походили, а потом…
— Нет, ты по порядку! Как снял, как ходил?
— Ну че, танцы кончились, всех девок разобрали, она одна осталась, лошадь страшная. Я говорю: «Ну че, пошли, что ли?» Так и снял. Неделю ходили, потом ночью стоим у ее дома, а она говорит: «Ой, мол, холодно». Это как пароль — значит, можно. Тут пиджак на нее накидываешь и засасываешь…
— А если без пиджака? — спросил я.
— Без пиджака? — растерялся Черный. — А ты не ходи без пиджака! Дурак, с мысли сбил!.. Ну че, и засасываешь…
— А как? — спросил Дема.
— Вот, смотри, ее губы, — показал Черный два сжатых пальца с обгрызенными ногтями, — а вот твои, — он крепко обхватил их сверху пятерней. — Тут главное рот шире открыть и сосать так, чтоб у нее губы синие были.
Мы одновременно разинули рты и застыли так, глядя в небо, втягивая воздух.
— Неудобно же, с открытым ртом, — сказал Дема.
— Так тут тренировка нужна, — самодовольно ухмыльнулся Черный. — Я на помидорах тренировался. Берешь помидор — и высасываешь. Я у деда ящик помидор сожрал, пока научился…
— А дальше?.. — поторопил его Дема с главным. — Ну, там… — указал вниз.
— А там че… — неуверенно сказал Черный. — Там не промахнешься… — Он загасил чинарик и встал. — Дай-ка еще парочку…
— А ты сколько палок зараз мог кинуть? — спросил я.
— Сколько? Ну… пятнадцать-двадцать… — сказал Черный. — Ну, давайте, некогда мне, — и он ушел.
— Как ты думаешь — не брешет? — спросил я, глядя в его худосочную спину.
— Да нет, вроде… — задумчиво ответил Дема.
Мы втроем сидели в сараюшке — мастерской Деминого бати над тазом помидоров. Выпучив глаза и побагровев от натуги, мы пытались высосать хоть один.
— Нет, — тяжело выдохнул Дема. — Твердые, зараза. Может, маринованные попробовать?
— А может, надкусить сперва надо? — Я надкусил помидор, изо всех сил потянул ртом — и чуть не захлебнулся. — А это куда? — хрипло спросил я, откашливаясь и показывая остаток.
— Ешь, куда? Не выкидывать же.
— Посолить бы.
— Ты что, жрать сюда пришел? — заорал Дема.
Мучительно отдуваясь и стараясь не колыхать набитый помидорами живот, я пришел домой. Под вешалкой, уткнувшись носами друг в друга, будто целуясь, стояли черные флотские ботинки сорок четвертого размера и белые Антонинины шпильки. В большой комнате было пусто. Паскудно ухмыляясь, я подкрался к смежной и распахнул дверь.
Леха и Антонина подскочили на диване и сели рядышком, сжав колени и положив сверху ладошки, как первоклассники-паиньки, испуганно блестя влажными глазами и бесшумно переводя дыхание.
Я деловито подошел к книжному шкафу, вытащил огромный том энциклопедии и углубился в чтение. Они сидели не двигаясь. Леха облизнул мокрые губы, Антонина незаметно пыталась поправить что-то на спине.
— Обед на плите, — пискнула она.
— Уже наелся, — ответил я, не отрываясь от книги.
— Пойди и принеси мне дневник, — кашлянув, придала она строгости голосу.
— Перебьешься.
— Я напишу отцу, так и знай!
— Я тоже маме кой-чего напишу, — ухмыльнулся я.
Они страдальчески поглядывали то друг на друга, то на меня. Я перелистнул страницу.
— Пойду, пожалуй… — сказал Леха.
Не дождавшись ответа, он бочком прошел мимо меня.
— А Танька с «кирпичными» гуляет. Недолго плакала, — злорадно сказал он из коридора.
— Ты че? — я оторвался от книги.
— А что ей теперь — в монастырь идти? — Леха хлопнул дверью.
Пораженный новостью, я обернулся к Антонине. Глаза у нее наливались слезами, губы дрожали. Она вдруг молча вскочила, вырвала у меня энциклопедию и изо всех сил дала по голове, так что книжка лопнула надвое, потом упала на диван лицом вниз и зарыдала.
— Да ладно, чего ты… Завтра придет… — неуверенно сказал я, глядя на ее вздрагивающие плечи.
Я погасил свет и лег в большой комнате. Повернулся к стене — и обомлел: рядом лежала, взбугрив одеяло огромными формами, Матильда в своем синем парадном платье и крахмальной кофте.
— Мне холодно, Колядко, — строго сказала она.
— Ага… сейчас… — Я торопливо вскочил, набросил сверху на одеяло школьный пиджак, заранее широко разинул рот и вскарабкался на нее.
ГЛУБОКАЯ РАЗВЕДКА
По главной улице ехали победным маршем буденновцы на мохноногих тяжеловозах и волокли за собой обвязанных канатом врагов революции: толстого буржуя в громадном, как паровозная труба, цилиндре, нэпманскую проститутку в чернобурке и шляпке с пером, белого генерала с моноклем и анархиста в широченных галифе и рваной майке, разрисованного до бровей синей татуировкой. Сзади их подгоняли штыками суровые красноармейцы, а с обеих сторон бежали пацаны и с восторгом орали: