— Контра! Контра недобитая!
Анархист мрачно скалился на них железными фиксами, бормотал что-то под нос и злобно чиркал пальцем по горлу.
— Третьяков! С батей сидел, — гордо сказал Дема. Мы втроем возвращались из школы. — Кликуха такая. Как в Третьяковской галерее: два часа смотреть будешь — не оторвешься!
— А как ты думаешь, проститутка тоже настоящая?
— Не, артистка, наверное, — вздохнул Дема.
— Вот бы на настоящую хоть раз посмотреть, — мечтательно сказал Кисель. — Хоть одним глазком…
— Ты че! Настоящие днем не ходят — это ж со стыдухи сдохнуть можно…
Во дворе за дощатым столбом забивали козла милицейский старшина дядя Миша в расстегнутом кителе, с наганом в мятой кобуре, однорукий дядя Гоша и худосочный мужик с недовольно сморщенным лицом под белой шляпой. Он держал костяшки у самой груди и еще плечами закрывался, чтоб не подглядывали. И не бил об стол, как положено, а клал осторожно, будто еще раздумывал, и пальцем подпихивал на место.
Мы сели рядом, делать все равно было нечего.
— Только чтоб не семафорить, пацаны! — предупредил дядя Гоша. — На пиво рубимся. Последний кон.
В это время из подъезда выпорхнули под ручку мои голубки при полном параде — Леха в тельняшке и Антонина с начесом.
— Ку-уда? — грозно спросил я.
— В кино, — Леха торопливо показал в оправдание два билета.
— Смотрите у меня! — строго предупредил я.
— Это ты зря, — сказал дядя Миша, задумчиво разглядывая костяшки. — Ты Антонине домашний арест не устраивай. Баба без мужика не может — не маленький, должон понимать… Это мужик может всю свою силу воли в кулак зажать, — он почему-то зажал силу воли в жилистый кулак около ширинки, — и терпеть. А баба нет… Помню, в Германии наших баб освободили из вражеской неволи, — обратился он к дяде Гоше. — Два барака. А они как на нас кинулись: три года мужиков не видали. И че ж ты думаешь, как с мужиком ляжет, так и с ума сходит. От нерастраченной страсти. Все сошли!
— Все? — восторженно поразился Дема.
— Все! — отрезал дядя Миша и грохнул костяшкой. — Шесть-пусто!
— Разврат один у них на уме, вот что я скажу! — недовольно проскрипел мужик под шляпой, глянув вслед Лехе с Антониной и принимаясь изучать свой боезапас. — Разврат и вражеская пропаганда!.. Он ее, родимую, и так! И — так! И так! И так!! — ожесточенно повертел он руками, будто руль крутил… — Я двадцать лет бутербродом лежал, пока моя стыдиться перестала, перевернул — и будто на другой женился. Потому и семья крепкая была! А они — и так! И так!! И так!!! Пятилетку в четыре года, и разбежались! Разврат, вот что я скажу! Твисты-глисты, летки-енки! Развал государства!.. Пусто-два! — Он оскорбленно поджал губы и подвинул костяшку.
— Дядь Гош, а ты, правда, в разведке служил? — спросил я.
— А?.. В танковой… — задумался теперь дядя Гоша, расставив перед собой костяшки и скребя затылок единственной рукой. — Глубокая разведка, сдавай ордена, пиши прощальные письма…
— А на Курской дуге был?
— А как же… Великая битва. Три дня не жрамши, живот громче танка рычит, а конца все не видать. Тут, смотрю, — оживился он, — одинокая избенка. Ну, я ее на всяк случай гусеницей зацепил, стена упала, а там — немецкий склад. Ну, мы выскочили, кругом пальба, а мы консервы финками курочим и жрем прямо из банок. Вроде, куриные ноги, только поменьше. Тут лейтенант наш подлетает, командир роты, а он по-немецки шпрехал. Читает — а это лягушачье мясо! — захохотал он и опять умолк, почесывая затылок.
— И че? — спросил Кисель.
— А че?.. — задумчиво сказал дядя Гоша. — Проблевались — и опять в бой с пустым животом… Великий подвиг народа!.. — с чувством закончил он.
Он, прижав спичку, пальцем выстрелил высоко вверх коробок, прикурил, поймал коробок и спрятал в карман.
— Рыба! — и со всего плеча припечатал последнюю костяшку.
— Дема, ты бы со мной в разведку пошел? — спросил я, когда мы курили за сараями.
— А че? — насторожился Дема.
— Нет, ты скажи, пошел бы?
— Ну, предположим, пошел, — осторожно ответил он.
— Леха говорит, Танька с «кирпичными» гуляет.
— Да ты че, на «кирпичку»?! — Дема даже засмеялся. — Туда только на танке заедешь!
— Эх, ты, а еще кореш называется! — горько сказал я. — А клялся!..
— Что же она, виновата теперь? — вдруг сказал Кисель.
— Что-о? — изумленно протянул я.
— А представь себя на ее месте, — упрямо сказал Кисель. — Он тоже виноват, что так по-глупому разбился, ее одну оставил.