Что я сказать хотел.
Сказать хотел,
Но не сумел… —
страдал на сцене Ложечевский в электрических клешах.
Под ним, обнявшись, топтались пары, Танька танцевала с долговязым Кочетом. Чтобы положить руки ему на плечи, она вытянулась вверх, так что короткое белое платье поднялось до запретной черты, обнажив ноги во всю длину. Кочет снисходительно поглядывал сверху и уверенно возил ладонями по ее спине.
— Дема, — спросил я, не отрывая от них глаз. — У тебя еще магний остался?
— Ага, — осклабился тот. — У бати в мастерской.
— Может, не надо, мужики? — неуверенно спросил Кисель.
— Гони в дежурную аптеку, — я сунул ему злосчастный рубль. — Бегом!..
В тесной сараюшке-мастерской под голой лампой мы с Демой по очереди яростно работали напильником. На листе бумаги под тисками росла горка серой магниевой пыли. Примчался запыхавшийся Кисель с марганцовкой. Мы перемешали фиолетовые крупинки с магнием.
— Не сопи, сдуешь, — сердито сказал Дема.
— Что мне, совсем не дышать? — обиделся Кисель.
— Про себя дыши.
С мстительным удовольствием мы свернули три тугих пакета, перекрутили крест-накрест суровой нитью, пробили в каждом запальную дыру и вставили по три спички.
Подняв воротники рубашек, с мрачной решимостью на лицах, как три бомбиста, мы вернулись к танцплощадке. Танцы были в разгаре.
Жил в горах целый век человек!
С бородой и по имени Шейк.
По утрам Шейк с рассветом вставал
И в горах бодро он танцевал!.. —
заливался Ложечевский.
Народ рубал шейк, так что звенели колокольцы и цепочки на клешах и прыгали, как мячи, начесы у девчонок.
— Веселятся, — кивнул Дема.
— Ага, — зловеще сказал я. — Недолго осталось.
Я выдал один пакет Деме, другой протянул Киселю.
— Я не буду, — потупившись, сказал он.
— Что, боженька заругает? — ехидно спросил Дема. — А марганцовку кто покупал, я, что ли? Семь бед — один ответ!
Кисель покачал головой.
— Погоди, — сказал тогда я. — А с говном нас мешать при всем народе — Бог разве так велел?
Кисель колебался.
— Ну вот, значит, святое дело, — я вложил ему в руку взрывпакет. — Крайнюю чиркай, а то сразу рванет…
Мы встали наизготовку, прижав запалы к спичечным коробкам, переглядываясь, давясь от смеха.
— Батарея! — скомандовал я. — По белой гвардии, гнезду контрреволюции — огонь!!
Кисель и Дема чиркнули запалом и метнули бомбы через решетку.
Один за другим ударили два тугих взрыва, полыхнул ослепительный белый огонь. Что тут началось! Девки с визгом, ломая высокие каблуки, кинулись к калитке, Ложечевский, взмахнув клешами, сиганул со сцены и, как мартышка, взлетел на забор, ударник повалился за большой барабан.
У меня спички не зажглись об исчирканную добела серу.
— Атас! Быстрей! — заорал Дема не своим голосом.
Я судорожно чиркал запалом, всеми тремя спичками разом, и пакет рванул у меня в руке. Собственно, взрыва я не слышал, потому что мы оглохли и ослепли, в ушах стоял пронзительный звон, а перед глазами — белая рваная вспышка. Потом звон в ушах прошел, и я по звуку определил, что мы втроем ломимся сквозь кусты, задыхаясь и падая, а за нами гонятся и кричат:
— Вот эти! Лови их! — а потом по тяжелой затрещине понял, что уже поймали.
Когда белая магниевая вспышка растаяла, первый, кого мы увидели, был страшный уркаган Третьяков, разрисованный с головы до ног. Он мрачно мерял нас взглядом из-за толстой решетки, будто уже прикидывал размер гроба, время от времени кровожадно чиркал грязным ногтем по горлу и натужно сипел, скаля железные фиксы:
— Бля бу, век свободы не видать!
— И вы, стало быть, такими хочете стать? — спросил старшина дядя Миша.
Мы испуганно помотали головами.
— Бля бу, век свободы не видать, — подтвердил Третьяков.
— Государство об вас заботится — молодым везде у нас дорога, наши дети будут жить при коммунизме…
— Это уже снято с повестки, — напомнил молоденький сержант.
— Да, но все равно — обязательное образование: хочешь, космонавтом становись, хочешь — даже инженером. А вы что? — горестно спросил дядя Миша. — Клешами улицу подметать, танцы-шманцы-обжиманцы-елки-палки-лес густой? У тебя вот брат ни за что убился, и ты родителям огорчение? Ну, с тебя, Киселев, что взять: религия — опиум для народа. А ты, Демин — мало, что отец отсидел?.. А ведь можно и с другой стороны посмотреть, — понизил голос он. — Пятьдесят лет Советской власти! Весь народ, как один… Это же диверсия! — совсем перешел он на шепот. — Знаете, кто такими делами занимается? — он осторожно глянул через плечо на портрет, с которого нацелился на нас орлиным носом Дзержинский.