Они дрались. И баронесса была сильнее. Мы и ахнуть не успели, как случилось самое худшее, как мы и предчувствовали, знали заранее, что это должно случиться, — Эдди оказалась в воде.
— Заметь, — сказала фрекен Эндрюс, цитируя Пико делла Мирандолу. — Он говорит достойно. Надо прожить жизнь достойно.
И — буль-буль-буль — уже в следующей сцене, которая была не сценой в спектакле, а настоящей страшной действительностью, Эдди, „разочарование“, утонула в озере на наших глазах.
А мы стояли там, и время шло. Годы.
Рита, чемпионка по плаванию. Сольвейг, спасательница. И ничего, начистоту говоря, не делали.
— Подождите! — крикнула фрекен Эндрюс со скалы Лоре. — Она сейчас всплывет. Я ее вижу.
Но она сразу пошла ко дну, Эдди. Как камень.
В середине озера Буле есть водоворот. На самом деле.
Мы ждали. Стояли и ждали. Но Эдди больше не всплыла.
Мы каким-то образом догадывались об этом с самого начала.
И вдруг, уж не знаю, как это вышло, мы остались у озера одни.
Без фрекен Эндрюс, во всяком случае.
Фрекен Эндрюс нас оставила. Не попрощавшись, если выражаться красиво.
И на этот раз навсегда.
Мы видели ее и позже в доме на Втором мысе, в Стеклянном доме. В Зимнем саду, в эстетичном и светлом уединении. Посреди той диковинной архитектуры она, несмотря на минимальное географическое расстояние, казалась далеко-далеко от нас. Недоступная.
Но она нас не замечала. Никогда больше. Один раз — это случилось по пути в дом кузин, когда она пришла, чтобы позвать к себе Бенку, она прошла мимо нас на дворе и прошептала:
— Бедняжки. Злючки-бедняжки. Да будет милостив к вам Господь. Это останется между мной, вами и Богом.
— Я обещаю это, — сказала баронесса, фрекен Эндрюс. — Жизнь сама по себе тяжелое наказание.
Это было последнее, что она нам сказала, фрекен Эндрюс.
Она была уже какая-то надломленная. В ней не осталось энергии.
Мы были одни у озера. Все уже произошло. И казалось совершенно нереальным. Фрекен Эндрюс ушла.
Но с таким же успехом этого всего могло и не случиться. Могло ведь сложиться и так, что Эдди, американку, вдруг просто вырвут с земли. Или как в том шлягере, который вечно слушала Дорис:
Наша любовь — континентальное дело, он приехал на белом „ягуаре“.
Если бы Черная Овца смог удержать ее в автомобиле и увезти отсюда.
Но нет.
И все же, Кенни. Пико делла Мирандола, все такое. Мне все же ее не хватает. Не хватает. Не баронессы, а фрекен Эндрюс. Удивительно, как будто в этом был какой-то смысл. Не знаю, что я этим хочу сказать. Но словно можно было что-то сделать.
Сольвейг. Она меня сдерживала. Во всем. Когда хотелось чего-то другого. И она была на многое способна. Поджечь лес. Это ее рук дело. В тот ужасный день, когда американка снова всплыла, в озере.
Тогда-то Сольвейг запалила лес у дома на Первом мысу, где жили Бакмансоны. Чтобы я не уехала с Бакмансонами. Никогда бы вообще оттуда не уезжала. Ради нее, значит. Чтобы мы оставались вместе, она и я, на веки вечные, с нашей высохшей тайной».
— Ну, — сказала Рита Кенни под конец, — и что ты скажешь? Теперь, когда ты все узнала?
— Да я и прежде знала, — отвечала Кенни, — многое. Но не все. Вот мне и хотелось узнать больше. И у меня еще есть другое — но…
— Так вот почему ты пришла, — догадалась Рита. — Я имею в виду: стала мне названивать и все такое. Ты что-то прослышала, и тебе захотелось узнать, как на самом деле все обстояло.
— Да, возможно, — тихо сказала Кенни. — Но теперь это прошло, все это, Рита. Я не потому здесь теперь. Но мне ужасно жаль Эдди. Она была такая молодая, такая глупая. Это никогда не пройдет. Но никто в этом не виноват. Или все. Или как угодно.
А Сандра, в коридоре, среди всей этой обуви, она подслушивала.
— Так ты поэтому пришла? — спросила Рита.
— Да, — отвечала Кенни. — Возможно. Но здесь я не поэтому.
И подумала, что ведь и для нее это могло быть так, с… С Дорис. Но нет, теперь все иначе. Ей теперь этого уже не изменить.
Но теперь, чтобы быть до конца откровенной, нельзя больше замалчивать и другое. Это началось осенью, в квартире Никто Херман. Сандра оставалась одна со всеми материалами, которые надо было рассортировать для диссертации Никто Херман, материалами, количество которых от разбора нисколько не уменьшалось.
Временами работа казалась интересной, хоть и монотонной, в особенности если не касалась главной темы Никто Херман, как и случилось позднее: «Это междисциплинарное исследование в самом широком смысле слова», — говорила Никто Херман, и Сандра кивала. Но все-таки она не была так уж заинтересована. Ей недоставало энтузиазма, который, как часто повторяла Никто Херман, является необходимым условием четко спланированной и успешно выполненной исследовательской работы. И Сандра начала замечать, что ее мысли и внимание рассеиваются.