Нет, хватит слов. Объяснений.
Все было так, как было.
У окна в доме на Аланде стояла девочка, в этот самый миг в Поселке погибла Дорис. Именно в этот момент.
Девочка на Аланде смотрела на море, которое волновалось за окном. В тот миг, когда Дорис выстрелила в себя, девочка напевала песенку Эдди. На самом деле. Так это и было.
Посмотри, мама, что они сделали с моей песней.
Вдруг, посреди песни, ее охватил страх. Маленькая девочка с заячьей губой, Сандра-Пандра. Она не могла больше стоять там одна и смотреть на море, она должна была отвернуться. Она должна была обернуться к «тете», которая всегда была за спиной. Со своими тихими речами — об Аланде, море и всем прочем. Также обо всем прочем.
Именно это и было невыносимо, слушать это в течение нескольких лет. Именно это заставляло отворачиваться к окну, к морю, снова и снова; к тому же очень сквозило, можно было простудиться и заболеть какой-нибудь детской болезнью.
— Сандра!
Прежде «тетя» проявляла терпение, пусть с непривычки и натужное. Но теперь ее прорвало. Однажды она не сдержалась, схватила Сандру и затрясла за плечи — резко, но так знакомо.
— Да что с тобой такое? Ты как неживая. Ты бы хоть поплакала, если тебе грустно. Подумать только! Дошло до того, что я хочу, чтобы ты заплакала! Я, которая терпеть не могла твои слезы. Помнишь?
О да! Сандра помнила. В этом было что-то сладкое и кислое. Горько-приятное, вдруг. Но еще мгновение, короткое мгновение, Сандра сдерживалась. Она рванулась, чтобы высвободиться. Но это оказалось непросто. «Тетя» крепко ее держала и не собиралась отпускать.
Теперь «тетя» сменила тон. Словно в ней прорвались все препоны.
— Не знаю, что мне с тобой делать, Сандра. Вот ты тут у меня, и я… да, ты знаешь, Сандра, как ужасно жить без тебя. Ты знаешь, как я мечтаю, чтобы ты переехала ко мне. Не только сейчас, но и…
Но, похоже, мужество ее иссякло, едва она начала. И сменилось обреченностью. Может, именно тогда она и сдалась, «тетя». И тихо, медленно-медленно отвернулась. Отвернулась от Сандры, от спины Сандры. Отошла и села за стол в гостиной, где лежала вечная мозаика, которую она постоянно складывала. В ней было по меньшей мере полмиллиона фрагментов, так что ей никак не удавалось сложить ее до конца, она называлась «Альпийская вилла в снегу».
Сандра так и осталась стоять, обернувшись к морю. Стояла и смотрела, смотрела, пока слезы не навернулись на глаза. И постепенно в ней снова зазвучала песенка, песенка Эдди, сильнее и тревожнее, чем прежде. Посмотри, мама, они испортили мою песню.
Песня гремела в голове. Так что та почти раскалывалась. Не в тот ли самый момент, в ту секунду, поднесла Дорис пистолет к виску и спустила курок?
Но «тетины» слова, «тетина» покорность все еще висели в доме на Аланде, в комнате с верандой, обращенной к морю, в комнате, где девочка смотрела в окно. И. Нежность, огромная, как мир, затопила Сандру.
И тогда случилось вот что: Сандра, стоявшая у окна, обернулась. От окна, от моря, в комнату. К «тете», которая отступила к столу, где она вечно собирала мозаику. И вдруг все показалось так уютно — особенно после серого штормового моря за окном. Так красиво. Мама. Так фантастически замечательно чудесно. Слезы на глазах и в горле, слезы, которые не давали ничего сказать. Но теперь пришли.
— Мама, — сказала Сандра. — Мама, — начала она. Именно это стоило уже давным-давно рассказать, по крайней мере Дорис Флинкенберг. Не «тетя», не Лорелей Линдберг — как ее называли в игре. Имя, которое когда-то выдумала Дорис, которое так отлично подошло. Которое было тогда так важно, в самом деле, было необходимо. Не только в игре, но и как защита от тяжести на душе, из которой даже нельзя было сплести историй. Тогда еще — нет, а может, и никогда вообще.
«Мама». Которая жила когда-то в доме в самой болотистой части леса, но бросила его и укатила с Черной Овцой на Аландские острова. «И таким образом спаслась», — как она сама говорила в те времена, когда никто не хотел иметь с ней ничего общего. Ни Аландец, ни кто другой. С таким же успехом она могла быть в Австрии или в Нью-Йорке.
Сандра отвернулась от окна и посмотрела на маму, которая так одиноко сидела за столом со своей мозаикой: перед всеми этими тысячами миллионов кусочков, которые вместе образовывали снег или облако и которые, казалось, все не подходили. И мама тоже подняла взгляд, немного удивленно. Почти смущенно.
— Я расскажу кое-что, — продолжила Сандра, — обо мне и Дорис Флинкенберг. Мы играли в игру. Мы называли тебя Лорелей Линдберг, потом мы придумали мужчину, Хайнца-Гурта, пилота, который прилетел из Австрии и увез тебя на вертолете. Он приземлился на крышу дома на болоте.