Все еще больно, между нами все еще Грир, Абилин и Мелвас, но я ловлю взгляд Эша и улыбаюсь.
— Прямо как в старые добрые времена, да?
Он улыбается в ответ, и на его левой щеке появляется ямочка.
— Удивительно, что мы хоть что-то сделали впервые за несколько месяцев.
— Удивительно, что нас не поймали. По крайней мере, в большинстве случаев.
Он прикасается к моему плечу. Я смотрю на его руку и вспоминаю, что когда-то давно отдал бы все, чтобы эта рука коснулась меня. Я все еще хочу этого.
— У меня есть план относительно Мелваса, Эмбри. Я пытаюсь разобраться, но пока это не получится, мне нужно, чтобы ты доверял мне. Ты сможешь?
В слабом свете, просачивающемся из-под двери, я изучаю его лицо. С резкими чертами, выразительными бровями, полными губами. Лицо короля. Могу ли я доверять своему королю? Вздыхаю.
— Я попробую.
Он кивает. На данный момент этого достаточно.
Мы выходим из ванной в пустой офис по одному. Эта привычка появилась после неловкого момента, когда Кей увидела, как мы вместе выходим из ванной, пахнущие смазкой и потом.
Эш возвращается за свой стол, и я ухожу, не попрощавшись. Сегодня я увижусь с ним чуть позже, и послезавтра, и после-послезавтра. Такое количество встреч не требуют прощания.
Такое количество встреч ничего не стоят, когда я лишен любви, которой хочу. Только добравшись до своего кабинета, я понимаю, что Эш так и не ответил на мой вопрос: «Все разрушено? Я все испортил?» И он не ответил, потому что мы оба уже знали ответ. Он отзывается резким, болезненным гулом глубоко в моей душе, проникая в каждую клеточку.
Да. Я действительно все испортил.
Грир не смотрит на меня, хотя нас разделяет лишь узкий церковный проход. Вместо этого она не сводит глаз со священника, идущего впереди, подпевая и читая вместе с ним молитву, преклоняя колени и вставая, когда это нужно, и выглядя как горячая штучка Грейс Келли в черном платье до колен с облегающим лифом. Ее волосы собраны в пучок, открывая длинную, изящную шею, и, несмотря на собранность, она выглядит очень юной, намного моложе Эша, который сидит рядом с ней.
Сегодня она так же спокойна и бледна, как была разгорячена и разъярена в своем кабинете, когда я рассказал ей об Абилин, и это причиняет мне боль по причинам, которые я не могу объяснить. Видеть ее такой сдержанной и спокойной на похоронах своего дедушки — так в духе Грир, с ее царственной сдержанностью, с непоколебимым самообладанием. Это провоцирует ломку и восхищение, и я вспоминаю все те моменты, когда она извивалась с покрасневшим лицом подо мной и на мне, все те моменты, когда она оказывала мне честь, позволяя видеть ее слезы. Сейчас я завидую этим слезам от одной мысли о том, что Эш — тот мужчина, который может стереть их с ее лица и поддержать ее, когда она раствориться в своей боли.
От этой ревности я сам едва не расплакался.
Рядом со мной Абилин также олицетворяет собой картинку в стиле «олд мани»: стройная и невозмутимая, в облегающем черном платье и на высоких каблуках, с рыжими волосами, собранными сзади в длинный гладкий хвост. Сегодня утром, когда я заезжал за ней, был момент, когда мне показалось, что Абилин вот-вот заплачет; удивительно, она не сказала ничего колкого или кокетливого и всю дорогу смотрела в окно, теребя пальцами край своего клатча. Из чувства элементарной человеческой вежливости я спросил, как она себя чувствует.
И отнюдь не из вежливости добавил:
— Ты же знаешь, что Мелвас убил его, правда?
Она не ответила.
— Тот самый Мелвас, которому ты помогла с похищением Грир. Каково это?
Она бросила на меня уничтожающий взгляд, ее голубые глаза были цвета океанских глубин, в которых обитают хищные рыбы.
— Я любила своего дедушку. И если ты хоть еще хоть раз намекнешь, что я имею к этому какое-то отношение и что я счастлива…
— Вовсе нет, — мягко возразил ей. — Я просто говорю о том, что все твои тщательно продуманные планы мести возвращаются бумерангом.
Я ожидал ответной реплики, злобного напоминания о том, что я — и, соответственно, моя сестра, Эш и другие люди, которых любил, — все еще находятся у нее под каблуком, но ничего не последовало. Она просто снова уставилась в окно и не проронила ни слова, пока мы не оказались в церкви. В тот момент, когда мы ступили на тротуар перед церковью, ее поведение изменилось. Подбородок приподнимался и опускался в нужные моменты, в улыбке было необходимое количество скорби и трепета, ее идеальный конский хвост красиво покачивался, когда она двигалась по притвору, пожимая руки и приветствуя скорбящих. Прекрасное представление, и оно остается таким даже во время службы.