В те моменты я почувствовал, как ко мне прижималось сожаление, словно чувство вины могло обрести плоть и физически протянуть ко мне руку со своими заостренными пальцами.
А в последний вечер во Львове, до того как Морган выписали, и она смогла отправиться домой, она посмотрела мне прямо в глаза и сказала:
— Я никогда тебя не прощу. Как и Максена.
— Ты можешь ненавидеть меня, если хочешь, — устало сказал я. — Но не Колчестера. Он этого не заслуживает.
— Я не ненавижу его, — сказала она, отводя взгляд на потрескавшуюся бежевую стену напротив ее кровати. Через тонкую занавеску, отделяющую ее часть комнаты от человека, с которым она ее делила, я услышал кашель, а затем бормотание на украинском. — Я могу отказаться простить его и все же не ненавижу.
— Морган, знаешь, когда ты проснулась, врачи не рассказали тебе всю историю. Дети…
— Да, — внезапно процедила она. — Дети. Тебе не нужно мне снова рассказывать.
— Ты бы сделала то же самое.
Она закрыла глаза.
— Ты понятия не имеешь, что именно я бы сделала. Ты даже представить себе не можешь.
— Возможно, биологически мы — не родственники, но нас обоих вырастила Вивьен Мур. Ты бы сделала то, что лучше всего выглядело бы на бумаге. То, что хорошо бы звучало в твоих мемуарах.
— Вот почему ты это сделал? Чтобы хорошо выглядеть в книгах по истории?
Я подумал о детях, которых мы сняли с лодки, об их лицах, покрытые сажей, об их криках паники. А потом я подумал о том, что Колчестер шептал им по-украински «вы в безпеци, вы в безпеци».
Вы в безопасности, вы в безопасности.
Подумал о моем имени, которое он произнес; о его губах, о языке и о горле, создававшем звук, который уникально обозначал меня.
— Были и другие причины, — признался я.
— У тебя вдруг появилась совесть? Из-за этого?
— У меня всегда была совесть, — сообщил я. Я усмехнулся, хотя ее глаза были закрыты, и она не могла меня видеть. — Я просто очень хорош в ее игнорировании.
Она услышала ухмылку в моем голосе и поборола свою собственную улыбку.
— Ты безнадежен.
— И я никогда не заставлю тебя простить меня за это.
— Эмбри, — сказала она, открыв глаза и снова глядя на меня. — Прежде чем я вернусь домой, мне бы хотелось тебе рассказать… — она сделала паузу, ее взгляд устремился к потолку, зубы прикусили нижнюю губу. Она провела пальцами по своему лбу, и на какую-то минуту она выглядела так же, как Колчестер, и это меня ошеломило. Но потом уронила руку и вздохнула, словно передумала.
— Будь осторожен рядом с Максеном, — сказала она, наконец. — Он — не тот, кем ты его считаешь.
— Не нужно скромничать, Морган. Я видел, как выглядело твое тело после недели, проведенной с ним.
Она снова пожевала губу.
— Я могла видеть, кем именно он был. Я имею в виду, кем он является. Я вижу, кем он является, потому что похожа на него в том, чего хочу, в том, как люблю. Но Эмбри… ты — не такой.
— Не какой? Мне не нравятся игры со шлепаньем?
Она закатила глаза, снова выглядя как подросток, как заправляющая всем старшая сестра, которая надоедала мне, когда я пытался смотреть телевизор.
— Знаешь, это намного больше, чем шлепки, — выражение ее лица стало серьезным. — Он хотел бы не только твоего тела. Он хотел бы твой разум, твои мысли, твое сердце. Твоей капитуляции. Это больше, чем несколько игривых шлепков. Это сила, боль и контроль. Он, возможно, мог бы без этого жить, но даже если бы и смог, то каждый день его бы грызла потребность в этом.
— И ты думаешь, я не могу с этим справиться?
Она посмотрела скептически.
— Эмбри, ты — самый эгоистичный человек, которого я когда-либо встречала. Ты ничего не воспринимаешь всерьез, все, чего ты хочешь, — это пить и трахаться, а вдобавок к этому ты все время размышляешь. Или, по крайней мере, размышляешь, когда не трахаешься и не пьешь. Ты действительно думаешь, что ты — идеальный человек для того, чтобы вынести основную тяжесть потребностей Максена? Ты даже не можешь справиться со своими собственными!
Она была права. На самом деле, в нескольких моментах. Я не мог себе представить, чтобы я позволил кому-то причинить мне боль, чтобы позволил кому-то быть главным в постели. Я был слишком эмоционально прибабахнутым, чтобы хотя бы попробовать сделать вид, что ради кого-то отказываюсь от своих душевных волнений.
— И все же, откуда ты знаешь обо всем этом странном дерьме? — спросил я у своей сестры. — Ты слишком хорошо осведомлена.