Я вспотела, вот как сильно он меня использует, и каждый нерв жив, жив, жив и поет.
Его поджарое тело склоняется еще ниже к моему, и он кусает меня за плечо, вколачиваясь в меня, словно мы лев с львицей. Эта абсолютно чудесная дикость направляет меня дальше… ну, я не знаю, куда. Это похоже на то место, куда посылает меня Эш с помощью веревок и пояса, но Эмбри трахает меня не так, как бы это делал Эш, хотя мы оба притворяемся, что именно это сейчас происходит. Эш рассчитывает свою жестокость, а Эмбри — нет. Эмбри — раб своих собственных стремлений к жестокости, такой потерянный в себе, каким Эш никогда не сможет быть.
И поэтому я действительно напугана.
Это — то, чего я хочу. Что мне нужно.
Это кажется противоречивым… даже мазохистским, хотя я только однажды пробовала подобное, предпочитая вместо этого более ориентированную на власть динамику подчинения. Но каждый дарящий синяки толчок, каждая жесткая насмешка, которая исходит от человека, которого я люблю, вместо моего потенциального насильника, нейтрализует ужасную реальность того, что произошло. Подтверждает мое согласие и силу, мою способность отдавать свое тело тому, кого я сама выбираю. Каждая крупица боли, сопровождаемая острым ощущением удовольствия — все это мое, все это — мой выбор, мой замысел. И поэтому эта кровать, место, где меня могли изнасиловать, теперь является местом, где мне возвращают право выбора. Подтверждение и уверенность в том, что у меня все еще есть власть в том сексе, которого я жажду, что я все еще могу наслаждаться им.
После укуса на плече появляется укус на шее, горячий рот у моего уха шепчет:
— Твой муж имеет тебя точно также? — насмехается Эмбри, и я дрожу от гнева и ревности в его голосе.
Я сказала ему, чтобы он был Мелвасом, притворяясь человеком, который глубоко и ужасно ревнует к Эшу, но это не похоже на притворный гнев. Он кажется реальным. И мое тело трепещет, испытывая благоговейный восторг от всего происходящего.
— Да, — отвечаю я. Я подстрекаю его, я знаю, что делаю это, но его одержимость и ревность вызывают настолько сильное привыкание, что я хочу большего, хочу, чтобы он раздавил меня этим. — Я позволяю ему иметь меня так, как ему захочется.
Сильные руки переворачивают меня на бок, а Эмбри стоит на коленях, снова проскальзывая в меня своими резкими дикими толчками. Пальцами одной руки он впивается в мое бедро, а другой — в бок.
— Смотри на меня, — грубо говорит Эмбри. — Смотри на меня, пока я трахаю твою киску.
Трахает не меня. Трахает мою киску. Это такая садистская, злобно построенная фраза, словно я неважна, словно я ничего для него не значу. С этим открытием от похоти сгибаются пальцы моих ног.
— Ты болен, — говорю я, но в моем голосе нет тепла. Или, скорее, он пропитан теплом другого, неправильного рода. Его рука опускается вниз и сжимает мой набухший клитор, и каждая моя вена и каждая клеточка моего тела загораются, как салют на день независимости.
Я стону.
Он одаривает меня хладнокровной улыбкой.
— Нет, дорогая. Ты больна.
— Да, — едва ли удивленно говорю я. — Я знаю, что я больна.
Его рука все еще находится на моем клиторе, сильнее его массируя.
— Мы оба больны.
Не знаю, почему, но говорю это:
— Вот почему он нас любит.
Мы оба знаем, о ком я говорю. Бедра Эмбри замирают, как и его умелые пальцы, и на мгновение мы просто смотрим друг на друга в лунном свете, потные и сплетенные в нашей имитации изнасилования, мысль об Эше — словно призрак в комнате. И в тот момент я понимаю, что у нас с Эмбри есть что-то, что Эш никогда не может иметь ни с одним из нас… это, конечно же, возможность испытать на себе его любовь. Мы с Эмбри разделяем секретный путь, тайное знание, и причина этого — Эш, но это существует и вне его. Это живое существо, которое связывает вместе нас с Эмбри, оживляется любыми странностями и тупиками в наших сознаниях, делает нас извращенными, странными любовниками, которыми мы сейчас являемся.