Я был очарован этим небольшим фактом его истории, этим наследием боли.
— И ты никогда не пытался найти своих биологических родителей?
Горечь отразилась на его губах.
— С чего бы мне это делать? Они не хотели меня.
Я тебя хочу.
— Значит, мне следует называть тебя Эшем?
Он улыбнулся мне, танцующей улыбкой, сияющей улыбкой, широкой улыбкой с ямочками, белозубой улыбкой, этими губами, которые казались твердыми и в то же время мягкими.
— Я был бы рад, — сказал он мне.
Загипнотизированный этой улыбкой, я вторил ему:
— Я тоже был бы рад.
— Эмбри, ты избегал меня?
Я отвел глаза от его оживленного красивого лица. Я почувствовал, что он узнает, если я совру, но я не хотел признаваться в этом, не мог признаться в этом, потому что тогда он спросит, почему, и я не смогу отказать ему в правде.
— Это из-за того, что я спал с твоей сестрой? — надавил он. — Или потому что я не продолжил с ней спать?
— Нет, Колчестер…
— Эш, — поправил он.
— …Эш. Не из-за этого… или, я не знаю, не только из-за этого.
— Просто, я по тебе скучал, — тихо сказал он. — Мне хотелось чаще тебя видеть.
— Я действительно думал, что ты меня ненавидишь.
— Ты испорченный, вредящий самому себе и бесконечно беспечный. Единственное, что я в тебе ненавижу, это то, что ты не принадлежишь мне, поэтому я не могу тебя наказать.
И, несмотря на то, что сказала мне Морган, несмотря на то, что я сам о себе думал, в то мгновение, когда он произнес слово «наказать», у меня на руках поднялись волоски, и напряглись мышцы бедер. Незнакомой части меня хотелось умолять о том, чтобы он наказал меня прямо сейчас.
— И ты хочешь, чтобы я был одним из твоих людей.
— Да. Мне бы хотелось, чтобы ты принадлежал мне.
Принадлежать. Никогда не было слова, которое я бы считал сексуальным, никогда не было слова, которое я бы считал эмоционально взвешенным; это слово касалось вещей: машин, оружия и собственности. Но, боже, в тот момент, я ничего не хотел больше, чем быть его собственностью, его вещью. Хотел принадлежать ему.
Я не мог поверить, что я спрашивал об этом, но слова все равно слетели с моих губ:
— О чем именно ты думаешь, когда представляешь, что будешь наказывать меня?
Он вздрогнул.
Он на самом деле вздрогнул.
К моему большому разочарованию, он не ответил на мой вопрос, вместо этого спросил:
— Ты знаешь историю Ахиллеса и Патрокла?
— Я учился в школе-интернате для мальчиков, — напомнил я ему. — Так что, да.
— Я чувствую себя так, словно… словно я не смогу сражаться, как только ты уедешь, — признался Колчестер (теперь уже Эш). — Как Ахиллес после смерти Патрокла.
— Ты? — я засмеялся. — Ты — лучший солдат на этой базе!
— Что-то в тебе облегчает это для меня. Знание, что если я правильно исполню свою роль, то ты сможешь быть в большей безопасности, когда будешь за пределами базы на своих собственных заданиях.
Его слова пронзили мое сердце — слишком добрые, слишком многозначительные — и они, вероятно, не могли означать то, что я хотел, чтобы они означали. Но потом я внезапно оказался лежащим на спине, камни и сосновые иголки пронзали ткань моей рубашки, а Эш был на мне, оседлал меня, склонился ко мне, сжав в кулак мою рубашку.
Я всхлипнул (ничего не смог с собой поделать), издав мягкий горловой стон. Издалека его тело казалось очень мускулистым, но на самом деле, когда он находился на мне, то был тяжелым, твердым и таким чертовски могущественным — весь такой солдат, с интенсивностью прижимающий мое тело к камням.
— У Эсхила, Ахиллес оплакивает Патрокла, когда тот умирает, — прошептал Эш, наклонившись достаточно близко, чтобы я мог почувствовать его запах — кожи и огня. — Он обвиняет Патрокла в том, что тот не испытывал благодарность за частые поцелуи Ахилла. Как он мог быть благодарен, если он умер, вместо того, чтобы остаться с Ахиллесом? Из ночи в ночь я думал о том, что ты отсюда уезжаешь, покидаешь меня, но я не смогу обвинить тебя в неблагодарности хоть за что-то, если только…
Я едва мог дышать; его длинные ресницы трепетали, двигаясь вверх и вниз, его бедра переместились на мои бедра, мой член твердел под всеми этими движущимися мышцами.
— Если, что? — спросил я, отчаявшись разрушить напряжение.
Эш не ответил словами. Вместо этого он наклонился и меня поцеловал.
Поцелуй был жестким — жестче, чем я ожидал от того, кто был настолько вежливым на публике и настолько спокойным, как Эш, но такой жесткости я ожидал от человека, которому нравилось стоять, поставив ботинок на мое запястье. Я выгнулся под ним, нуждаясь в давлении на моем члене, желая «предложить свое горло», и он давал мне и брал взамен, сдвинув бедра, чтобы я почувствовал его эрекцию напротив моей, провел рукой вверх по моей рубашке, остановившись на шее, которую крепко сжал. Его другая рука скользнула мне под голову, и я понял, что это должно было смягчить мое пребывание на камнях.