— Я счастлив только с тобой, Маленький принц. Пойми, когда я встретил ее, мы с тобой не виделись уже более трех лет, и я думал, что никогда не увижу тебя снова. Я встретил человека, с которым почувствовал — пусть всего на час — то, что всегда чувствую с тобой. Я дорожу этим часом, потому что лишь второй раз в жизни испытываю подобное чувство, и сомневаюсь, что таким, как я, позволено нечто большее.
— Эш…
— Возможно я тороплюсь, называя это любовью, но я ничего не могу с собой поделать, Эмбри. — Он вздохнул, поднялся и посмотрел на меня сверху вниз. — Знаю, тебе не нравится, когда я что-то обещаю, но все равно даю слово: пока трахаю тебя, ты будешь единственным, с кем я трахаюсь.
Его грубое обещание моногамии мне польстило и мои щеки мгновенно покраснели, однако мой пыл немного поугас, когда он продолжил:
— Но в моем сердце всегда будет место для этого, Эмбри. Я сохраню в нем воспоминание о часе в Лондоне. Если бы ты и я… — Эш закрыл глаза, его дыхание сбилось, а на щеке дернулся мускул. Я наблюдал, как он восстанавливает контроль. — Если бы наши отношения сложились иначе, я бы отдал тебе все: и этот лондонский час и многое другое. Но ты с самого начала честно установил, что можешь мне дать и что не можешь, поэтому я тоже честно говорю тебе, что хочу оставить это воспоминание себе.
Я знал, что мог бы возразить. Я мог сказать Эшу, что мне плевать на честность, я хотел, чтобы он сжег эти распечатки писем, хотел, чтобы его сердце и мысли принадлежали лишь мне. И он бы сделал это. Но я отчетливо осознавал, насколько несправедливо просить его отказываться хотя бы от одного воспоминания, когда я не собирался отказываться ни от одной части своей жизни — или лжи, в которую он поверил.
— Ладно, — сказал я.
— Хочешь узнать ее имя? — спросил он.
— Нет.
— Отлично.
— Прекрасно.
Эш обхватил пальцами пряжку ремня и начал медленно его расстегивать.
— Тогда покажи мне, насколько это прекрасно, — сказал он.
Что я и сделал.
Прошло два с половиной года с тех пор, как я узнал об одержимости Эша девушкой со струящимися волосами, и ситуация начала выходить из-под контроля. Эш — когда-то так умело придерживающийся нашей договоренности и сочетающий солдатское братство с тайным трахом, — начал ускользать. Он гладил меня по волосам, пока я засыпал. Откладывал для меня Скиттлс из своих сухпайков. Он говорил, что отвезет меня домой в Канзас и познакомит со своими матерью и сестрой.
Мы оба начали — осторожно, едва заметно — говорить о планах на будущее. О местах, которые посетим, о том, какие квартиры нам нравятся, а какие — нет, и о том, хотели бы мы детей. Все звучало достаточно невинно: «Ты хочешь детей?» — оба отвечали «Да»; «Хотел бы жить за городом?» — он да, а я нет; «Чем займешься, когда все это закончится?» — никто из нас не знал.
Мы ходили вокруг да около, задавая друг другу вопросы, и только. Его чуткости и издевательствам во время оргазмов было невозможно противостоять; да и какой человек сможет устоять перед влюблённым в него капитаном Максеном Эшли Колчестером?
Серьезно? Кто бы смог?
И поздно ночью, после того как я лежал в синяках, укусах и жесткого траха, мы говорили о войне. Иногда это случалось в моей комнате на базе, иногда — на скудных морозах форпоста или в патруле, когда остальные солдаты спали, но это всегда происходило ночью, всегда в темноте, когда наши взгляды были устремлены в потолок или в небо. Мы говорили о том, в каких ситуациях поступили бы лучше или иначе, о том, когда бы сделали то же самое, если бы были на месте Конгресса, президента, НАТО или ООН.
Не знаю, почему я тогда так подталкивал его пойти в политику. Отчасти потому, что сам собирался стать политиком, а, как известно, несчастье любит компанию — точно так же, как супружеские пары подстрекают неженатых людей сыграть свадьбу. Но по большей части это произошло потому, что для столь нравственного, умного и обаятельного человека казалось пустой тратой времени не заниматься политикой. Очевидно, что он был рожден для этого, сформирован и отформован для этого, и мысль об Эше, просиживающем штаны в страховой конторе или преподающем управление в средней школе, вызывала у меня желание биться головой о стену.
— Может, я просто буду служить в армии, — часто говорил Эш, когда я рассказывал о том, чем мы можем заняться после войны.
— Не будешь, — обещал я ему. — Ты слишком любишь все исправлять.
Он усмехнулся, и я перекатился на него сверху, пробормотав: «Меня же ты исправил». На этом разговор был окончен, а я позволял ему исправлять меня снова и снова.