Америкен бой
Рогоза Юрий
Техник сидел в микроавтобусе и безразлично наблюдал, как снимается последний на сегодняшний день сюжет. Было солнечно и, как обычно, он глазел на происходящее в окно, а вовсе не на маленький черно-белый монитор, на который, собственно, и обязан был смотреть по долгу службы. Впрочем, один наушник чудом держался у него на ухе, в то время как другой безнадежно съехал куда-то под подбородок, поэтому он все же услышал, как корреспондент ТАСС в Соединенных Штатах Борис Калягин с заученно доверительными интонациями сообщает:
— В наш сегодняшний репортаж мы решили включить еще один, не совсем обычный, как нам показалось, сюжет. Вот здесь, в десяти километрах от столицы США Вашингтона, в уютном городке Урбандейл, мы встретили нашего бывшего соотечественника, ныне гражданина Соединенных Штатов, Ника Маккензи. И причина тому, что молодой советский человек стал американцем — не эмиграция, а боль и беда нашей страны — война в Афганистане. Ник, расскажите, пожалуйста, нашим телезрителям, как вы очутились здесь.
Техник чуть более внимательно присмотрелся к молодому хорошо сложенному мужчине, который обаятельно улыбался, немного смущаясь перед камерой. Рядом с ним, прижавшись и словно прячась за его спину, стояла девушка.
— Знаете, мне не хотелось бы говорить ни о плене, ни о войне, — заговорил Ник. — Я обещал себе забыть все это и, кажется, у меня начинает получаться. Хочу только еще раз поблагодарить замечательных людей, работников Красного Креста, которым удалось то, что не удалось ни одной другой организации в мире. Я. — живое тому доказательство: я действительно жив, здоров, могу говорить сейчас с вами…
«Парень хороший», — подумал техник. — Но сюжет нам проваливает. А то в Останкино делать больше нечего, кроме как Красный Крест благодарить…»
— А почему вы остались жить в Соединенных Штатах? — попытался хоть что-то вытянуть из парня Калягин. — Ведь дома, наверное, ждут родные, близкие…
— У меня нет родных. Я вырос в детдоме, потом, почти сразу, армия, война… Потом плен, освобождение. Можно сказать, что жизнь моя началась здесь — все, что было до этого, оказалось лишь предисловием к ней.
«Еще один прокол, — отметил техник. — Ну, что теперь?»
— Сейчас вы гражданин Соединенных Штатов? — не сдавался Калягин, и техник злорадно прищурился: «Ты ж его представлял только что как гражданина, позабыл?».
— Да. Видите ли, в корыстных целях я женился на стареющей, хромоногой, страдающей эпилепсией американке… — Ник улыбнулся и, приобняв девушку за плечи, вытянул ее у себя из-за спины и поставил рядом. На ярком солнечном свете оказалось, что она весьма привлекательна, в отличие от большинства американок.
Техник от души порадовался за героя репортажа: счастливчик! Сам хорош, на войне не пропал, из плена выкарабкался, а тут еще такую красотку отхватил. Присмотревшись, он заметил, что девушка слегка беременна, и это особенно его тронуло.
Они как-то хорошо смотрелись рядом, как на фотографии, только малыша на переднем плане не хватало. Но и он просматривался где-то там, в перспективе, правда, пока еще не особенно резко.
Девушка тем временем, очевидно и желая сниматься, и сознавая, что надо стесняться, залепетала что-то по-английски, — но слов было не разобрать, — и стала вырываться от мужа, несколько театрально отбиваясь от него кулачками.
Техник глянул в монитор. Милая получалась картинка, тем более, что оператор наконец показывал их одних, без официального корреспондента ТАСС. «Как пить дать, вырежут, — решил техник. — Слишком непосредственные ребята. Да и галстука на нем нет, так, джинсы да рубашка».
Калягин тем временем напомнил о себе, и камера метнулась в его сторону:
— И даже сменили фамилию?
— Понимаете, фамилию мне дали в детском доме, настоящей не знал никто. А моя жена, —он снова попытался вытянуть ее в кадр, и на этот раз девушка милостиво подалась вперед и потупилась по всем правилам, — Деб знает свою родословную до десятого колена. У.нас даже в гостиной висит портрет ее пра-пра-пра, я не помню, сколько раз, — дедушки. Он чуть ли не с Колумбом в Америку приплыл. И библия есть, правда, на ирландском языке, которая с ним из Ирландии приехала. Там все записаны — когда родился, когда женился. И мне очень хочется, чтобы у моего ребенка все было настоящее.
— И что, на родину совсем не тянет?
Ник задумался. На самом деле это был первый вопрос, который заставил его задуматься. То, что журналист имел в виду под «родиной», для Ника было довольно-таки расплывчато и, честно говоря, совсем не притягательно. Бесконечная тошнотворная серость детдомовских дней, которые складывались в годы и о которых совершенно нечего было вспомнить. Обшарпаная общага при отвратительно грязном, полуразвалившемся заводе, где на станках под многими слоями краски еще можно было угадать по очертаниям двуглавых орлов и следы надписей с «ятями»; гнусные пьянки со «старшими товарищами». Серое небо, облупившаяся штукатурка, купленый однажды костюм, который оказался пострашнее обносков из детдома — морщил и обвисал; морось с неба и разбитые мостовые промышленной окраины. У него было ощущение, что по-настоящему солнце он впервые увидел в армии, к которой, впрочем, за это тоже теплых чувств не испытывал: мордобой и муштра как-то сводили все приятные воспоминания на нет. А потом была тоскливая бесконечность Афганистана, который все-таки уже не родина.