— Не ждал? — насмешливо спросила девушка, опуская рукава, закатанные выше локтей, — замерз?
— Что ты тут делаешь? — Денна жадно рассматривал круглое лицо с широкими скулами, темные в сумраке позднего вечера глаза, туго стянутую передником талию.
— Что ты делаешь тут, царская кровь? Зачем тебе снится крестьянка, чьи руки пропахли коровьим навозом, а?
В ответ он взял ее холодные пальцы, поднес к лицу, она рассмеялась, когда с шумом втянул воздух, показывая — нюхает. И замолчала, оглядываясь на яркие окна добротного дома в два этажа.
— Они пахнут цветами. И молоком. Я мог бы сложить песню о запахе твоих рук, Гюнта. Ты ведь снова Гюнтера, так?
— Ты не рад? — она не отнимала рук, говорила вполголоса, иногда оглядываясь на яркие окна.
— Рад, — честно ответил Денна, — и не рад тоже. Ты знаешь, я обрету очень долгую жизнь. А ты проживешь свою, короткую.
— Пустяки. Я еще так молода. И теперь свободна.
У него закружилась голова от жаркого обещания, заключенного в этих словах. А еще Денна испугался. Его любовь к Ами. Королеве, которая лежит у себя в покоях, тяжело выздоравливая от нелегкой процедуры изменения. Веа Саноче предупреждал, что так будет. Ей нужно свыкнуться с новым состоянием тела и души. Так что, теперь королеве не до меня, упала на него непрошеная мысль, а ведь хотел подумать вовсе другое.
— Королева, — шепот был еле слышен и Денна нагнулся ближе к лицу Гюнты, к ее губам, трогающим его пылающее ухо, — мы говорили с ней. Не бойся, мой повелитель. Твоя любовь не пострадает. Я мелькну в вашей жизни, одним коротким мгновением. Десять лет молодости простой девушки, а после вы продолжите жить свои длинные жизни. Если тебе так не нужно, я лучше пойду, отец, наверное, скоро выйдет.
— Нет! — Денна задержал ее руку в своих, притянул, касаясь губами туго уложенных кос, — не уходи. Мне нужно многое спросить. Про обратное изменение. Понимаешь, это важно. Это пригодится. Я…
И замолчал, остановленный тихим смехом. Гюнтера смеялась, и он застыдился слов оправдания. Она поняла, что Денна лукавит, защищаясь словами от главного. Смеясь, отступила, отнимая руку.
— Не уходи. Я просто хочу видеть тебя. Такой, какая ты есть.
— Так. Теперь так. Я приду снова.
Он проговорил те же слова одновременно с ее обещанием:
— Ты придешь снова?
Гюнта кивнула, еле видная в густом сумраке.
— Приду. Я обещала вам помощь. А королева обещала мне… Я скажу тебе после, что она обещала.
И Гюнта не нарушила обещания. В диких и запутанных, часто кошмарно страшных и невыносимо мучительных из-за невозможности их понять, снах Денны, она появлялась, когда разум его оказывался на волоске, горло рождало крик, а сердце колотилось, не справляясь с нагрузкой. Приходила, забирая его в обыденную мирную жизнь, в которой трава путала ноги, птицы пели обычные песенки, коровы паслись, следя за играющими телятами. Садилась в тени дерева, укладывая голову Денны на колени, укрытые юбкой, и клала прохладную ладонь на его воспаленный лоб. Смеялась и пела, слушала его рассказы, задавала смешные вопросы, снова смеялась, когда смеялся он. И оглядываясь на отцовский дом, снова исчезала, отпуская своего короля странствовать по иным мирам и реальностям снов.
Однажды Денне приснился старый сеновал, огромный, как отдельный мир, полный сладостно пахучих ворохов сухой травы и птичьего гомона под щелястой крышей. Это был правильный сон для двоих, и мужчина хотел лежащую рядом женщину, от нее тоже пахло сладко, сладчайше, особенно от груди в расстегнутой до самого пояса рубашке, а еще от круглого бедра, светлеющего в ворохе нижних юбок, там запах был другим, тревожным и торжествующим. Но Гюнта оттолкнула Денну, села, поправляя одежду.
— Это не должно принадлежать снам, мой король. Вспомни обо мне, когда изменишься и проснешься.
— Ты обещаешь?
— Если ты не передумаешь.
Она ушла тогда, а Денна упал в душистую траву, загребая щекотные горсти стеблей и высушенных цветков. Почти закричал, но сдержался. Сел, сжимая стебли в кулаках. И отпустил, уже без удивления глядя, как бывшие стебельки и листочки протекают сквозь пальцы странно пахнущей жижей. А та каплет серыми шариками, впитывается в рифленую прозрачную поверхность, проницает ее и там собирается в символы неведомого ему языка. Он встал, отряхивая руки. Сверху спускались, качаясь у плеч и лица, толстые паутины с белесыми вздутиями на перекрестьях. В треугольный проем входа вдвинулось нечто, широкое снизу и сходящее на нет к макушке, загудело, острым когтем вскрывая пол и вынимая оттуда гирлянды слов. В середине пирамиды раскрывалась щель, поглощая блестящие серые бусы, те вползали, болтаясь мокрыми хвостами.