— Мои сны, — Неллет полулежала на руках сидящего Даэда, держа его руку на своем животе, — я могу видеть то, что еще далеко в будущем. Но поторопить будущее свершиться я не в силах.
— Это важно? — Даэд снова подумал о своем будущем, которое наступит одновременно с первым зимним сном Неллет. Торопить большое, понимал он, значит — приближать малое.
— Иногда очень важно. И это касается нас обоих. Я хочу взять тебя в свои сны, Дай. Если получится, у нас появится новая надежда.
Он сверху посмотрел на спокойное лицо с тонкими бровями. О какой надежде она говорит?
— Тебе не нравится теперешняя жизнь? — спросил осторожно, боясь сам понадеяться, что его желания и желания принцессы совпадают.
— Это неважно. Но любое равновесие рано или поздно нарушается. Даже равновесие Башни. Это нужно знать, даже не зная, какие изменения нас ждут. Я не хочу терять тебя, мой весенний муж. И пытаюсь разобраться, что пойдет нам на пользу.
Она запрокинула лицо, чтоб видеть его лучше. Последний свет позолотил ресницы и придал бледной коже живой теплый оттенок.
— А ты в моих снах поможешь мне принять и верно истолковать их. Но боюсь, ты еще недостаточно крепок.
Даэд возмущенно нахмурил брови, отказываясь улыбнуться смеху принцессы.
— Да, — вспомнила она, — кстати. Спой мне еще раз песню Янне-Валги, эту — новую.
— Почему это «кстати»? — ревниво обиделся Даэд, — думаешь, он крепче меня?
— Пока да. Его любовь не взаимна, и потому отчаянно сильна. В нем нет покоя. Может быть, его сила пригодится. В нужное для меня время.
Даэд пел, стараясь не кричать слова, как выкрикивал их рыжеволосый охотник, хмурился, честно повторяя славословия Неллет, иногда запинался, и вставлял свои на место забытых или неуслышанных в реве урагана. Допев, склонил лицо — посмотреть, понравилось ли принцессе. Но она, задремав, лежала с закрытыми глазами, уютно устроившись на его коленях, держала руку вокруг пояса. Даэд осторожно приподнял другую, укладывая ей на живот, и улыбнулся немного напряженно. Дурацкая ревность. Она мучает его и так же — Янне-Валгу. И приходится уговаривать себя, что ему тут — хорошо. Лучше, чем бесшабашному влюбленному Яннеке. Который видит принцессу только во время пришествия урагана, и довольствуется тем, что маленькая фигурка, совершив свою огромную работу, исчезает в пустоте, не обратив к нему лица, не сказав ни слова.
«Зато в его мечтах все совершенно»…
Солнце ушло, ветерок усилился, стал почти холодным. И в верхней части неба уже мерцали первые, еле видные звезды.
Упустил, с раскаянием думал Даэд, упустил мгновение, когда звезда всего одна. А перед тем было еще волшебное время желаний. Когда светлая луна льет невидимый свет в легкие сумерки, еще полные света уходящего солнца. Лунное молоко, не ночное, крепкое, а сумеречное, нежное, тающее. Девочки в классах шептались, записывая желания на внутренней стороне руки, опускали рукав, чтоб не показывать никому. И уходили на открытый виток, там на самом краю подставляли руку льющемуся из пустоты лунному молоку, повторяя шепотом записанные на коже слова. Верили, если надпись исчезнет, значит, мать-пустота прочитала и все исполнится. Мальчишки, конечно, смеялись над их стараниями. Но Даэд, прокрадываясь на нужный виток, тоже с опущенным до самого запястья рукавом, встречал там и мальчишек. Уходил к другому краю, делая вид, что никого не заметил. И товарищи по играм так же возвращались, отводя глаза от далеких силуэтов среди колонн. Все понимали, у каждого могут быть тайные просьбы и нет стыда в том, чтобы обратиться с ними ко всему, что вдруг да поможет.
Поднимаясь со ступеней, Даэд попробовал вспомнить, о чем же просил он пустоту, что писал на светлой незагорелой коже. И не вспомнил. Казалось таким важным когда-то. Два. Нет, три раза. Когда был совсем мальчиком. Позже перестал. Не потому что разуверился. Вырос упорно азартным. Хотелось всего достичь самому. Без просьб.
Уже укладывая спящую Неллет, поправляя под ее головой подушки, выпрямился, хмуря черные брови. Не помнил, о чем просил. И исполнилось ли, не помнил тоже. Но надписи исчезали. Точно!