Воскресенье
Я дико мёрзну, несмотря на тёплый свитер. Глаза слезятся при каждом порыве осеннего ветра, пробирающего до костей, но окно в машине я упрямо не закрываю.
Скрючиваюсь на сиденье, наблюдая, как липнут к лобовому стеклу, забрызганному дождём, первые ржавые листья, гонимые ветром.
Я напряжён. Всю дорогу молчу. Расслабиться удаётся только тогда, когда куратор включает музыку. «Нирвана»? Отлично.
Любой альбом «Нирваны» – это лучший саундтрек к дождливой осени.
Постепенно все проблемы – Кир с его предательством, отец с его неприятием, друзья с их враньём, – уходят на второй план, зависают открытыми вкладками на рабочем столе моего подсознания. И становится как-то неважно, что было до, и что будет после. Сейчас я не чувствую ни боли, ни облегчения. Я не чувствую ничего. Хочется просто ехать бесконечно сквозь эту завесу дождя и слушать, слушать...
А в кафе, куда он меня привёз, довольно неплохо. Атмосферно и малолюдно, несмотря на выходной день. Наверное, из-за этого так уютно.
Андрей Михайлович сидит напротив в своей красной толстовке, в которой выглядит немногим старше меня. Разве преподы такое носят? Слушают гранж? За каким-то чёртом встречаются со своими студентами в кафе?
И глаза эти его дурацкие. Такими только мозги вышибать, как пулями у стеночки бетонной. Всяким непокорным белогвардейцам и изменникам родины. Предателям всяким. Только вот я никого не передавал, и нечего так на меня смотреть!
Но он смотрит. И не только пронзительно, а ещё и понимающе, да так, что я сам готов встать к этой воображаемой стенке.
Мусолю пальцами петлю на рукаве свитера, вытягивая её из вязки. Стараюсь не смотреть на Андрея. За глаза мы называем его именно так.
Я не знаю, каких объяснений он ждёт, просто сижу и пялюсь на стол. Вылитый партизан на допросе – брови сведены к переносице, губы натянуты леской.
Ничего я вам не скажу, даже не мечтайте.
– Совсем всё плохо, да? — сочувственно спрашивает куратор.
– Почему мы здесь, Андрей Михайлович?
– Ну, скажем, я пытаюсь наладить контакт с моим курсом, – он усмехается и скрещивает руки на груди.
– …И я – первый в списке.
– Именно. По алфавиту.
– И сразу «тяжёлый случай»? Не повезло вам.
– Не думаю. Так расскажешь?
Снова сжимаю губы в линию и опускаю глаза на только что принесенный официантом кофе.
– А что! Могу. Значит так. Мой парень мне изменил, мои друзья меня обманывают за моей спиной, а отец не может принять меня таким, какой я есть. Так понятно?
И тут же натыкаюсь на его потрясённый взгляд.
Мне становится стыдно, и я не нахожу лучшего решения, чем просто сбежать:
– Простите. Мне надо выйти.
В ушах грохот, будто кто-то безжалостно и неумело терзает монастырские колокола. Не пойму, откуда такая ассоциация, а тут ещё и перед глазами все плывёт, да так, что вставая с места, я чуть не опрокидываю стул. Рано я решил, что с моими паническими атаками покончено. Видимо, они вернулись.
– Всё в порядке, – опережаю вопрос Андрея о моем самочувствии, готовый последовать за взлётом его бровей, и направляюсь к выходу из зала, стараясь идти твёрдо.
Но делаю пару шагов, и в глазах темнеет. Пытаюсь за что-нибудь схватиться, и не успеваю, чувствую, что теряю сознание. Падая, прикладываюсь головой обо что-то твёрдое. Пол? Стена?
– Арсений! Эй!
Слышу голос откуда-то сверху, чувствую, как меня тормошат. Протягиваю руку куда-то вперёд и упираюсь в щетинистый подбородок. Сердце ёкает, глупое. Кир приехал! Но, даже не открывая глаз, понимаю, что нет. Не приехал.
– Арсений! Что с тобой! Есть здесь врач?! Арсений! Ты слышишь меня? О господи. Встать можешь? Вот так. Осторожно. Эх, отвезти бы тебя домой, но я не хочу оставлять тебя одного.
Отрицательно мотаю головой из стороны в сторону. Нет! То есть да. Он прав. Дома, один в четырёх стенах среди книг, страниц которых касались его пальцы, среди вещей, пропавших его дурацкими сигаретами, я просто подохну.
Не хочу домой.
– Не хочу домой.
– Хорошо. Останешься сегодня у меня.
В ответ пожимаю плечами и отвожу взгляд, утыкаясь глазами в окно. Ноющая боль в висках отступает, а я… Я просто чувствую себя маленьким, ничтожным, сжавшимся до размера атома.
Нужно брать себя в руки, я уже и так подозрительно тяжело дышу, ещё чуть-чуть и разрыдаюсь. Это же надо! Грохнуться в обморок при преподавателе! Как же я жалок.
Так мы и выходим из этого кафе. Он, поддерживающий меня за плечи. Я, повисший на его руке. Всё же хорошо, когда кто-то рядом. Это, конечно, не тот «кто-то», но я заранее себя прощаю. Если ему можно, то почему нельзя мне?
Внутренний голос так и подзуживает, сверлит червоточинкой: ни к чему всё это, не надо никуда ехать. Но я запихиваю сомнения куда поглубже и открываю дверцу красной «Ауди».