– Ты даже не пытаешься!
Зачем я повышаю голос? Вижу, как его лицо меняется, комкается, словно тонкий бумажный лист в кулаке.
– Я пытался, но каждая моя попытка заканчивалась провалом.
– Я знаю, что кажусь тебе уродом, но мне нужно совсем немного, просто капля твоего внимания, да и то изредка, а ты просто делаешь вид, что меня не существует.
– Ты не урод.
Вижу как его ломает и в итоге переламывает. Он тяжело вздыхает:
– Извини, Арсений. Я оказался не готов к твоим… проблемам. Я человек старой закалки. Мой отец, твой дед, учил меня драться за место под солнцем и кормить семью, я просто не умею думать о других… потребностях. Всю жизнь я делаю только то, что должен. То есть я даже понять твоих проблем не могу, и мне нечего тебе передать, нечему тебя научить, понимаешь?
Молчу. Старая закалка… Если она заключается в том, чтобы винить во всём только себя, тогда понятно. То есть понятно, что дело не в ненависти, а в «родительской несостоятельности», а с этим уже можно жить.
Вот такой у нас получился разговор. И пусть мы не решили тогда всех наших проблем, но начало диалога было положено.
Сонный голос Алисы отрывает меня от воспоминаний и возвращает в реальность.
– Приехали?
Она только проснулась и по-детски трёт глаза.
– Нет. Но уже скоро. Подъезжаем.
Мы успели. Прибываем на вокзал как раз вовремя. Времени в обрез, едва достаточно, чтобы попрощаться, но это уже не важно, потому что завтра я увижу Кира.
6.2. КИРИЛЛ
Отчаянно ловлю дежавю – лампочки плацкартного вагона мигают в предсмертной агонии, совсем как тогда, когда я ехал к Сене в первый раз.
Стемнело. Выхожу в тамбур, пускаю дым в зимнюю мглу приоткрытого окна, и в памяти всплывает совсем другая ночь. Летняя. Жаркая. Когда ночной ветер не приносил прохлады, а лишь тихо колыхал невесомые занавески, впуская в тёмную комнату июньский зной. Та ночь, когда мы в последний раз были вместе.
– Сенечка... Сеня... – Я ещё не совсем проснулся, и глаза не успели привыкнуть к темноте, но я чувствую его дыхание, его запах. Самый родной на свете. – Подожди... Мы не должны...
Я дал слово его отцу. Я обещал уехать.
Он мотает головой, обнимает, утыкается губами в мою шею, и я покрываюсь мурашками с головы до пят.
– Хочу попрощаться здесь, а не на вокзале. Сейчас.
Он говорит это так, что я понимаю: он не примет отказа. Забирается ко мне под легкий плед. Судорожно обнимает, обхватывая всеми четырьмя конечностями.
– Не уезжай, не уезжай, не уезжай.
– Вернусь. Вернусь за тобой... – шепчу в его волосы, касаясь их губами.
А ещё шепчу, как сильно люблю его. О том что буду скучать, о том, как невыносима для меня мысль о расставании… и что я ни о чем не жалею.
Ласкаю его лицо, обвожу пальцами контур губ, касаюсь ресниц.
– Поцелуй меня, – прерывисто выдыхает он и прижимается своим лбом к моему. Кожа горячая, сухая. Искрится.
Его поцелуи – порывистые, нежные. Мои – напористые, жадные.
Мы оба знаем, что эта ночь последняя, и оба не хотим, чтобы она заканчивалась.
Не вижу, но точно знаю: он смотрит мне в глаза. Убираю волосы с его лба. Целую висок, скулу, щеку и снова висок. Ласкаю его тело. Просто глажу. От угловатых плеч до кончиков пальцев. От тощих ключиц до выпирающих тазобедренных косточек.
Зарываюсь пальцами в волосы. Он прижимается сильнее. Крепче. Ближе уже невозможно. Чувствую своей грудью, как сильно стучит его сердце. Моё и вовсе грохочет, отдавая в барабанные перепонки.
Нет, это стучат колесные пары. А ещё хлопает дверь тамбура.
– Не задубел, мужик?
Какой-то человек в распахнутой шубе машет на меня руками. Он прав, пойду, сигарета давно докурена до фильтра.
Забираюсь на свою полку. Спать смысла нет, через несколько часов прибываем на место. Достаю из рюкзака его письмо. Нужно не забыть сказать Сеньке, что Верлен зашёл мне почти также, как Рембо.
Есть ещё одно письмо, которое мне хочется читать и читать. Старое. Там Сеня нетвёрдой рукой выписывает малознакомые латинские буквы и склоняет глагол «любить», путая порядок слов: amant, amatis, amamus…
Тогда я не заморачивался, а сейчас выучил его наизусть, потому что эта любовь стала нашей любовью. И снова перед глазами та, последняя ночь. Я даже не заметил, как оказался сверху, как сплелись наши пальцы, как соприкоснулись тела. И все табу полетели к чертям.
Утыкаюсь лицом в вагонную подушку, а в мыслях медленно спускаюсь вниз по его телу губами и языком, пытаясь запомнить наощупь его ключицы и ребра, углы и впадинки.
Вот он подаётся мне навстречу, вздрагивая от каждого прикосновения к своему телу, а когда я дотрагиваюсь до его живота и ниже, ощутимо плавится как кусок свечного воска.