– Я без тебя чуть не умер, Кир.
Опять реветь? Касаюсь ладонями его горячих, мокрых щёк. Здесь и слёзы, и снег… Но чувствую, как он постепенно расслабляется от этих лёгких прикосновений.
Теперь уже у меня сводит дыхание, кажется, я тоже плачу. Не могу выдавить из себя ни слова, лишь киваю и снова прижимаю его к себе. Как мы могли потерять столько времени зря? Отсюда, из сегодняшнего дня все мои сомнения – простит, не простит, – кажутся абсурдными, а собственное поведение – нелепым. Никуда его не больше отпущу. Никогда.
– Мне больше никто не нужен.
Держу его так крепко и бережно, как только могу, словно он – моя самая главная драгоценность. Да, собственно, так оно и есть, какие у отверженных драгоценности, кроме любви?
Тянусь к его уху. Сердце пропускает удар и тут же нагоняет темп. Вдыхаю ягодный запах его волос и говорю:
– Amant.
Куда-то подевался мороз, остался только озноб. А может, у меня жар от его внезапной близости, такой желанной? Нет, это внутри горит то, что почти погаснув и чуть тлея, разгорается сейчас с новой силой.
– Аmatis? – робко спрашивает он.
В груди больно. Он понял. Утыкается носом мне в шею, и какое-то время мы просто стоим, не шевелясь. Но я должен закончит то, что начал.
– Аmamus.
От его дыхания немного щекотно и очень хорошо. Теперь уже он прижимает меня к себе, да так крепко, будто боится, что я могу исчезнуть, раствориться в воздухе, и гордо выкрикивает:
– Аmat!
Поднимает на меня глаза. В почти прозрачных серых радужках плещется расплавленной ртутью щенячья нежность. На ресницах тают снежинки. Все верно, мой профессор, всё верно.
– Аmas.
Как же я старался вытравить его из себя. Сколько бессонных ночей вновь и вновь прокручивал в голове каждый солнечный день нашего лета. А сейчас он стоит передо мной в свете фонаря, и я могу собирать оставшиеся на его лице веснушки своими губами.
– Ну? Что замолчал? Раньше трещал без умолку, а теперь мне приходится каждое слово вытаскивать из тебя клещами.
Я чуть не сказал «губами». Сердце переполняется той самой нежностью, от которой я трусливо убегал в далёком мае, как дурак. Хорошо, что он всё такой же. Солнечный и летний. Сохраняющий россыпь ржавых веснушек на носу даже зимой. Взъерошенный, дикий и одновременно ручной.
– Ну, что молчишь?
Я обнимаю его и думаю: не важно, что он сейчас скажет. Падающий снег и мы в свете вокзальных фонарей – всё это до одури романтично.
– Amo, – наконец выдыхает он. И это звучит как признание.
Меня ведёт. Вгрызаюсь в его губы, как озабоченный подросток. Воздуха тупо не хватает, мои лёгкие сигналят мне SOS, сделай уже что-нибудь, кретин, вдохни, мы же сейчас совсем схлопнемся!
Но мне плевать. Закрываю глаза. Мы просто точки в этом чёрно-белом космосе, и у нашего поцелуя вкус соли, летнего солнца и свежескошенной травы.
Твои приоткрытые губы сочатся мёдом. Я слизываю его, горячий цветочно-липовый. И мы возвращаемся в лето.
7.5. АРСЕНИЙ
Это не «кто-то». Это Кирилл. Это Кир!
Те же глаза зелёные, дурные. Так близко. В них плещется бензин, искрится, сверкает. Кажется, поднеси спичку, и мы оба взлетим.
Сгребает меня в охапку, вминает в себя, и я расслабляюсь в его руках – нет никаких сил сдерживаться.
А ещё, кажется, я рыдаю в голос, всхлипывая и бормоча что-то невнятное в ворот его пуховика. Какой же он! Бесстрашный!
Врезается в меня так жадно у всех на глазах. Хорошо, что ребята, не сговариваясь, выстроились вокруг неплотным барьером, оттеснив нас к фонарному столбу. Прикрывая нас от чужих глаз, они старательно отворачиваются и делают вид, что просто так решили постоять поближе, а фонарь принял на себя упор моей спины. Света от него всё равно мало: рассеивается высоко, пропадая в снежинках. Не страшно, я сияю ярче этого фонаря.
Возможно, я неправ, и на нас давно уже пялятся случайные прохожие, просто я не замечаю. Но всё это совершенно неважно. Мы всё равно не можем оторваться друг от друга. Это не трудно. Это просто невозможно.
Касаюсь его лица. Он настоящий? Не эфемерный? Веду пальцами, повторяя линию его скул. Колючий.
Он перехватывает моё запястье и прижимается к нему губами. И всё вокруг становится нереальным. Все голоса стихают, нас словно засасывает в снежный туман, тягучий, как засахаренная патока.
Я чувствую, как бьются наши сердца, но совсем ничего не слышу. Мы смотрим друг на друга целую вечность, потому что времени больше не существует.
Я размякаю в его руках, как хлебный мякиш, а мои ноги заливает свинцом.
Он что-то говорит. Я что-то говорю. Я был пуст. А теперь я снова полон. Хочется обвиться вокруг него диким плющом, врасти в него своими корнями, чтобы уже никто и никогда не смог меня отодрать.