Перестали её оставлять на ранчо после одного инцидента.
Ранчо, где оставляли после школы детей до десяти лет, находилось на территории очень крупной психиатрической больницы. Эта территория походила на университетский кампус: там были гостиница, где проживали приезжие врачи и родственники иногородних пациентов; несколько корпусов самой клиники, в том числе «детский садик», прозванный ранчо; школы, от начальной до старшей; несколько игровых площадок для более взрослых больных и много-много других зданий и лужаек. Она считалась лучшей в штате, а возможно, не только в нём одном. И однажды Имтизаль выбралась за ограду и ушла со двора ранчо. Никто так и не понял, как ей это удалось, ведь контроль за детьми был на неподражаемо высоком уровне. Отсутствие девочки быстро заметили и забили тревогу по всей территории. Это привело к тому, что внимание к пациентам в других корпусах стало слабее: сотрудники были озадачены поиском пропавшего ребёнка. На всякий случай было решено закрыть корпусы и собрать в них всех пациентов, чтобы никто из них не нарвался на Имтизаль, но это было сделано в спешке, и один парень всё же сумел оказаться снаружи. Имтизаль невозмутимо бродила по территории пристанища психически неполноценных и, конечно же, нарвалась на неприятности. Неприятности, выраженные одним из этих самых психически неполноценных, тем самым парнем лет 17, неконтролируемым психопатом, который уже дважды пытался сбежать из больницы и оба раза бывал пойман. И теперь, когда он сидел за живой изгородью, куда стремительно спряталась и Имтизаль, завидевшая вдали санитаров, запаниковал. А паника у него сопровождалась полной потерей контроля и припадками. Он увидел её, а она, конечно, увидела его. Их зрительная беседа была недолгой, и оба поняли, что делать: Имтизаль рванула в обратную от психопата в сторону, и он – в ту же самую. Он думал только о том, что она может сдать его врачам, может закричать, может нашуметь, и его побег снова будет прерван.
Ошибка Ими была в том, что крика так и не последовало. Ими не любила не только разговаривать: любые собственные звуки её раздражали куда больше, чем звуки других людей. Наверное, поэтому она и научилась так бесшумно ходить, чем не раз до ужаса пугала отца. Была и другая причина: как бы Ими ни хотелось сбежать от преследователя, ещё больше ей хотелось, как и ему, не быть найденной санитарами.
Силы были не равны, итог предсказуем. Парень за несколько секунд догнал девочку, схватил её и увлёк глубже за кусты. Одной ладонью он сжал её скрученные за спиной руки, второй – плотно зажал рот. Ими билась и сопротивлялась как могла. Никогда ещё она не была так сильно напугана: мало того, что кто-то проявил такое возмутительное насилие в её адрес, мало того, что её личное пространство было нарушено наглее, чем когда-либо, мало того, что какой-то психопат её похитил, возбуждал в ней все асоциальные склонности к истерике и панике; самое главное, вместе со ртом он зажал ей и нос. Имтизаль задыхалась. Она истерично дёргалась из стороны в сторону, пытаясь высвободить запястья, она пыталась укусить ладонь агрессора, она пыталась извернуться и лягнуть его, пыталась уже даже нашуметь, но всё было тщетным. В какой-то момент она выдернула узкую ручку из-под его пальцев, схватила обломок ветки и воткнула парню в ногу, но не глубоко, скорее только поцарапала, – глубже она не успела, он уже оперативно повалил её на землю, насел сверху, и теперь она была полностью обездвижена. Она понимала, что умирает. Она никогда ещё не чувствовала себя настолько слабой и беспомощной, она чувствовала, как всё меньше в ней сил для столь неравной борьбы и как мучительно пытаются втянуть в себя кислород лёгкие, пытаются и не могут. Ей повезло, повезло, как и всегда: санитары, всё же, каким-то чудом вдруг решили изменить маршрут и пошли именно мимо этих роковых кустов, там они уже почувствовали возню и успели спасти ребёнка.
Ими сидела на траве и с ликованием смотрела, как скручивают орущего парня, его боль и муки пронизывали её насквозь, пронизывали и питали, спасая от собственных мук от нарушенного дыхания, боли в вывихнутом запястье и в передавленном горле. Она и сама впала в истерику, когда санитары попытались её увести, и причины этой истерики были куда глубже, чем кто-либо мог бы предположить. Никто не знал, но в тот момент Имтизаль пребывала в самой личной и интимной обстановке, когда-либо имевшей место в её жизни. Она находилась в другом измерении, где были только она и её неудавшийся коллега-беглец, точнее, не сам он, а его извращённый её воображением и мировосприятием образ. Она не видела ничего, не слышала ничего, она даже его крики слышала очень смутно и очень нечётко видела безумие его глаз. Все её чувства были глубоко интуитивными, и она чувствовала всё то, что чувствовал он. Она поглощала его страдания жадно и истерично, она торжествовала, она знала о своей защищённости, знала, что ничто ей больше не грозит, и теперь она может безнаказанно и свободно высасывать из жертвы боль и отчаяние. Никогда ещё прежде она не испытывала такого удовлетворения.
Немного не укладывалось в её сознании, что весь мир, который упорно не видела она, всё же видел её. Её ввело в ярость, что в её эйфорию вторгаются, что нарушают поток её питания, нарушают интимную связь, мешают ей наслаждаться этим новым и ещё неизведанным чувством, крушат воображаемую реальность. У её истерики была, конечно, и другая причина – недавние переживания и страх взвинтили нервную систему до того состояния, когда любая мелочь способна разнести в прах весь душевный порядок. И санитары разнесли. Взорвали и растворили в вакууме. Едва они прикоснулись к Имтизаль, она подняла ор и отбивалась от них с не меньшим энтузиазмом, чем ещё недавно применённым к старшему пациенту. Детей уводили в разные стороны, но оба они кричали в дикой истерике, до последнего пытаясь проследить друг за другом взглядом, отчаянно и яростно: один – с ненавистью и угрожающим упрёком, другая – в жадном стремлении доесть остатки его психоза.
Едва её привели на ранчо (в изолятор), Имтизаль впала в апатию, из которой не выходила до конца недели. Она снова перестала разговаривать и игнорировала даже мать. Через неделю она снова начала постепенно оживать: когда осмыслила произошедшее и была готова принять его. И смириться.
Теперь она уже намного больше времени проводила дома, чем прежде: мать забирала её сразу после уроков или консультаций с врачами. Дома Ими чувствовала себя спокойнее, практически никогда не впадала в истерики, послушно делала всё, о чём просили родители, не шумела и не вызывала никаких опасений, поэтому со временем Алия уже даже не боялась оставлять дочь дома одну. Так Имтизаль впервые посмотрела по телевизору то, что хотела; точнее, у неё впервые появилась возможность самостоятельно переключать каналы и изучить всё то, что мог предложить ей мир.
Она впервые услышала тяжёлую музыку: передавали концерт Deep Purple. Рок Ими и раньше слышала – её братья слушали музыку Pink Floyd и Huey Lewis and the News, музыку, которая ей нравилась. Но теперь она поняла, какую музыку действительно любит. Вечером она спросила у Имема о том, что видела, и он ей не только рассказал всё, что знал о хард-роке, но и пообещал как-нибудь взять у друга диски. Позже Ими попросила у родителей плеер на день рождения. Не нравилось это ни Алие, ни Джафару – они и так очень скептически относились к любви сыновей к рок-музыке, а то, что запало в душу Имтизаль, звучало для них сатанизмом. Но смириться пришлось, в частности благодаря врачам, которые убедили родителей, что любовь к музыке, пускай и такой, не принесёт психике ребёнка вреда. Так началось увлечение Имтизаль хэви-метал, с годами становившееся всё более и более хэви и в итоге оказавшее на её судьбу не менее хэви влияние.
Имтизаль закончила начальную школу при клинике, но уже не оставаясь на ранчо, после чего врачи предложили Алие и Джафару в качестве эксперимента попробовать отдать ребёнка в обычную школу. И Имтизаль поступила в школу, в которой уже учились её братья и сестра. Всё это время Ими находилась под регулярным наблюдением врачей, с годами всё менее и менее деспотичным, а в старшей школе такие встречи протекали уже не чаще, чем раз в пять-семь месяцев.