— Привет, Данила Дракула, — сказала она и ощутила, как под тонким сарафаном забилось сердце. А если надо, ради тебя я остановлю его.
— Даш, не надо таких шуток, — поморщился ее граф.
— Ну а что? — она невинно захлопала ресницами, — дева в лунном свете ждет, и креста на мне нет, и чесноку я не ела. Алкоголь вот только, дожидается.
Он наконец-то обнял ее и поцеловал, еще и еще. Даша спустила бретельки с чуть тронутых уже загаром плеч, и бирюзовый сарафанчик упал сам.
Потом они ели конфеты и пили прямо из бутылки. Кем там ни стал бы Данил, алкоголь его не смутил.
Он откинулся на спину на постель, глянул ей в лицо диким взором и сказал:
— Даш, я убил человека.
Она молчала. Кажется, не дыша.
— Там, в Питере. Он хотел украсть чертов амулет. Обычный воришка, карманник. Я успел его догнать ну и… озверел. Я уже не человек, Даш. Не будет хэппиэнда. Я опасен. Для тебя — прежде всего. Ты оживила чудовище. Не вышло из меня принца.
— То есть если бы ты его не догнал?
— Да, я бы разложился. Как те зверюшки.
— А дальше? Что было дальше?
— Тело… в общем, нет его. Совсем. Амулет сработал на трупе. Гнусное зрелище. Я потому еще и обрадовался, когда ты захотела уехать. Нельзя нам так, вместе. Даш, а если я потеряю контроль? Если ОНО полезет из меня сейчас?
— Но я не стану красть твой амулет. Честное слово.
— Да какие шутки, дурочка? Плевать на меня, я труп, хуже чем труп, упырь, зомби, вурдалак. Я за тебя боюсь безумно. Накатит снова…
— И тогда ты меня убьешь. И оживишь такой как ты. Но уже от меня не отвяжешься.
Она уверенно легла в его объятия, обнаженная, светясь в лунном отблеске.
— Дань, когда тебя… зарыли и разошлись. Я стояла у твоей могилы и молилась не Богу. Я и крест больше не надевала, отдала нищенке. Думала выбросить, но это как-то совсем детски. Да и золотой все же.
Бог убил тебя и убил с тобой меня. Походя, одним пальцем. Не знаю за что. Плевать. Я Его ненавидела. Я другим молилась, чтобы тебя вернуть. Любым. Только чтобы ты меня не забыл. И ты вернулся. Данька, ты правда думаешь, я струшу и сбегу? Балда бессмертная.
Он покачал головой, закрыв глаза.
— Мне жалко того дурака. Но испугалась я, когда ты сказал про украденный амулет.
— Поздно было пугаться, — он обнял ее и зарылся лицом в душистые светлые волосы, пахнущие мятным шампунем и немного морем. — Я всегда знал, ты психическая, Дашка. Стихийное бедствие мое. Маньячка и вурдалак, сладкая парочка.
Она уснула без малейшего чувства опасности.
И когда проснулась от утренних розоватых лучей, в измятой прохладной постели она лежала одна. Но рядом на подушке краснела полураспустившаяся роза. Романтик. Балбес. Как ей прикажете теперь дожить до следующей ночи?
Дети Дашу любили. Она, правда, не мечтала о маленьких пяточках, детском реве по ночам, приготовлении уроков и поделок — видно, генетическая программа сломалась, впрочем, Данил тоже не заводил речь о детях. До… до истории (да, с кладбищем) как мысленно предпочитала говорить Даша, их вполне устраивало существование вдвоем. Смешно, такие простые человеческие проблемы…
И все равно дети вечно к ней липли — красота и обаяние тому виной, или потому что Даша никогда с детьми не сюсюкала, почитая унизительным, а обращалась как со взрослыми, «может, чуть поменьше ростом», но знакомые педагоги ей завидовали.
Вот и теперь репортаж шел как по накатанному, дети (правда симпатичные и умненькие) встречали ее улыбками, оператор ловил именно то что нужно, словом, лепота.
И все время Даша чувствовала устремленный на нее откуда-то издалека внимательный, заботливый взгляд, догадывалась и улыбалась про себя.
Данил проводил новыми, по-птичьи зоркими глазами маленький бело-синий автобус со съемочной группой. Вот он миновал светофор, протиснувшись меж машинами самых нахальных отдыхающих, вот побежал по серпантину в город. Все в порядке. С ней все в порядке, и не надо было накручивать себя и пялиться на и так охраняемую территорию.
Он провел ладонью по глазам, по привычке, глаза на уставали и не болели. Пришлось прикрутить слух, цикады разверещались просто как одержимые, так и сверлили воздух серебряными зуммерами. Но еще кое-что…
Показалось или нет? Может ему вообще теперь «казаться»? Но слабый вскрик от подножия горы, уходящего в яркое бело-голубое море он услышал.
Никогда при жизни он не смог бы так двигаться. Перелетая с камня на камень, прыгая через трещины, без малейшего страха — тело само знало свои риски и пределы.