— Я почую, — сказала она. — Ты не думай. Даже за морем. Я и сейчас тебя чую, проклятого. И за что мне ты, волосатый зверь, послан, за какие грехи.
— Поскорее хоронишь? Обещай, не будешь делать дуростей. И верить своим выдумкам. Мало ли кого ославили умершим.
— Обещаю, без верных сведений почитать тебя живым, и не верить в счастье не увидеть более твою рожу. Доволен?
— Доволен. А если непраздна ты, никто не посмеет…
— Нет, разбойник. Не судьба видно мне. Боги не хотят, твои или мои. Может, ты зря волкам меня не отдал, яловуху.
— И с богами и с волками я сам разберусь… как вернусь.
Викинг кивнул, легонько оттолкнул ее и зашагал к сходне. Не оборачиваясь.
Еще до Альдейгьюборга оставалось полпути, когда пришлось Бьернссону вспомнитьведьмины слова.
Они подошли к заросшему лесом берегу, поискать пресной воды. Дракон скалился со штевня, пугал местную нечисть. Тут жили финны. Колдуны нарочитые, зря что ли даже дикие варяги к ним за данью не ходили.
Ярла Гельви дурнем полоротым никто еще не смел называть — все ждали берега в бронях и шлемах, оружными. И со щитами наготове.
Из чащи с посвистом метнулись две стрелы, целили в кормщика, и тут Хельги не поспел. Одна стрела со стуком вошла в его желто-синий щит, а вторая уязвила Ольгера в плечо. И ведь нашла, подлая тварь, место у шеи, на ладонь бы выше, и конец, зажимай не зажимай яремную жилу, изойдешь рудой за пять вздохов.
Но добрая кольчуга все же помогла, отвела жало, рана осталась неглубока, наконечник только надсек плоть, не застряв. Ольгер сгоряча, ослепленный болью, схватил стрелу за древко, она преломилась в кулаке.
Викинги метнули десяток стрел в ответ, но на берегу только ветки закачались насмешливо.
— Табань! — крикнул ярл, — идем дальше, найдем, где берег хоть видно.
Никто не счел будто он струсил, все понимали, как легко их пострелять, вылезающих на берег, из чащи. А стрелки не косоглазые.
— Прости, Бьернссон! — Хельги плюнул с досады, зажал чистой тряпицей плечо побратиму, ткань набрякла кровью, но ясно было, заживет, рана уже прикрылась. Потом поднял с палубы стрелу. Чужая, темная с незнакомыми серыми перьями.
— Брось себя за хвост кусать, ты просто состарился, соленый пес! Щита не поднимешь!
Хельги покачал головой в клепаном шлеме с наносником, не принимая шутки.
— Отдай меня Ньерду, брат, без колдовства не обошлось. Смотри, не иначе, лебединые перья! Стрела-то заклятая.
Он еще раз плюнул на оперенье и помянул троллей.
— Может, сохранить ее?
— Что, пойдешь к финнам шамана искать? Расколдуй свою стрелку, сделай милость, чучело лесное… Выкинь! — Ольгер отмахнулся, занятый иными мыслями.
Лебединое перо… вот тебе и гейс. Что же ты, ведьма, не могла упредить прошлой ночью, когда снилась… Оле вспомнил сон — сам виноват, где там речи вести, сразу на нее набросился. Как в первую их ночь.
Что же, одноглазому, выходит, недолго дожидаться. Жаль, продления роду не вышло. Ну хоть память о себе надо оставить достойную.
А она-то как потом… упрямая как троллиха.
До Альдейгьюборга они так и не дошли. Встретились на узкой водной дороге с варяжской ладьей. Те сразу принялись за луки, потом за мечи.
Как возвращались потом, с заботливо укутанными в запасной парус телами на палубе драккара, как Хельги, раненый в руку и колено, проклинал себя, что не уберег, и все стучал кулаком по правилу, про то Ольгер не ведал. Лежал с прочими мертвецами. Лодью варяжскую утопили, порубив днище — для открытого моря она не годилась, да и людей на северном драконе осталось только-только довести его до родного берега.
Викингов, пирующих в Вальхалле, не принято встречать рыданиями и воплями. И к последнему путешествию их готовили молчком, укладывали на палубу хворост, рассадили мертвых, рядом поместили богатые дары, меха, одежду, горшки с добрым пивом и едой.
Ярл с ближними занял место на носу, и в ледяную руку его вложилимеч. А Ольгера усадили на корме, у правила. Кто же повесил ему на шею маленький кусок металла, похожий на топорик без топорища, опутанный красным шелковым шнурком? У кого из варягов тот амулет сорвали с крепкой шеи, может, снялис головой вместе?
А на черноволосую рабыню, стоявшую поодаль от всех и все смотревшую, как вдали огнем озаряется развернутый полосатый парус, на вид уже не более дубового листа, как дымная косица тянется оттуда, нет, никто не глядел, было еще о ком думать. Тем паче ни жалоб, ни рыданий от нее.