— Слышишь меня? Это опять я! — кричал в трубку Холгитон. — Тут у нас гость. Он к доктору приехал, больной. Кто, говоришь? Токто! Что? Передаю, передаю трубку.
Токто одним прыжком оказался у телефона, вырвал трубку у Холгитона и почувствовал, как тугой комок застрял в горле.
— Отец Гиды! Отец Гиды! — услышал он далекий незабываемый голос бывшей невестки. — Что с тобой? Ты болен? Говори, отвечай, почему молчишь?
Ох, как хотелось Токто много-много сказать хороших, ласковых слов! Но этот комок в горле…
— Отец Гиды, что болит? Сам приехал или привезли тебя? Как чувствуешь себя?
— Ничего, Гэнгиэ, — наконец выдавил Токто.
— Давно заболел? Как мать Гиды? Как Онага? Как дети ее?
— Все здоровы.
— Хорошо, рада я за них. Беспокоюсь о тебе.
— Гэнгиэ, родная, болен я, сильно болит… Но теперь все хорошо, поговорил — и все хорошо. Если б еще увидеть тебя, совсем, может, стало бы хорошо… Приезжай, очень прошу…
По щекам Токто струйкой сбегали слезы, он их не вытирал, он их не стеснялся. Холгигон с Хорхоем отвернулись, им было неловко видеть слезы у этого мужественного человека.
— Приедешь? Правда, приедешь? Здоров я, совсем уже здоров. Когда приедешь? Я за мясом поеду, мясо привезу к твоему приезду.
Токто повесил трубку, попрощался с Холгитоном и Хорхоем и почти бегом направился на берег.
— Эй, Токто, к доктору когда? — крикнул вслед Холгитон.
— Она приезжает, в Джуен приезжает. Мне некогда, за лесом надо ехать.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
В конюшне было так же холодно, как и на улице, не достроили ее, не успели, потому что в первую очередь готовили жилые дома и коровник. Пиапон прошел по конюшне, за ним шагал Ойта, конюх.
— Дед, тебе надо иметь свою собственную председательскую лошадь, — проговорил Ойта.
— Это зачем? — удивился Пиапон.
— Как зачем? Ты часто ездишь, тебе надо иметь резвого скакуна, лучшую лошадь в районе.
— Так. Моему заместителю тоже надо? И бухгалтеру?
— Не-ет, только тебе.
— В тебе собственник заговорил, отцовская кровь. Как же я могу иметь свою лошадь, когда я в колхозе, когда здесь все общее? Нельзя.
Ойта обиженно замолчал. Пиапон выбрал лошадь, которую Полокто возвратил сыновьям. «На его лошади поеду к нему», — решил Пиапон. Он вывел лошадь и стал запрягать в маленькую, изящную кошевку, подаренную ему Митрофаном. Ойта молча помогал ему. Рядом вертелся его сынишка, который по счету, Пиапон не помнил; у Ойты было восемь детей. Этот мальчишка вчера передал ему просьбу Полокто навестить его.
— Ни ты, ни Гара ни разу не ездили к отцу? — спросил Пиапон.
— Нет. Он от нас отказался.
«Дожил. Сыновья стали чужими, — подумал Пиапон. — Жены убежали, как от прокаженного».
— Дети наши ходят каждый день, — продолжал Ойта. — Гэйе бывает, готовит ему еду, ночевать иногда остается.
Упрямый Полокто сдержал свое слово, он отдал колхозу свой большой дом, в котором теперь зимовали семьи, не успевшие к холодам достроить свои избы. Сам он один остался на песчаной стороне, в заброшенной фанзе. Никто не понимал, почему Полокто одиноко живет в заброшенном стойбище, только Холгитон однажды верно высказался:
— Он всю жизнь одиноко жил среди людей. Теперь ему, старику, одинаково, что среди нас жить, что одному в старом Нярги, потому что он все равно одинокий. Мы — колхоз, а он один не в колхозе, не с нами.
Полокто осенью один ловил кету, заготовил юколы себе и собакам, перед ледоставом ушел в тайгу на промысел. Многие думали, что из тайги он вернется к Ойте или к Гаре, помирится с ними, останется жить. Но Полокто возвратился в старое Нярги, в холодную фанзу. Пушнину он сдал в Малмыже, набрал продуктов, заготовил дров и зажил, казалось бы, спокойной жизнью. Навещали его старшие внуки и внучки, сам же он ни разу не появился в новом Нярги, не хотел ни с кем встречаться. Говорили, что изредка он выезжает в Малмыж, будто ездил в Туссер к сбежавшей молодой жене. В конце января Полокто заболел. Кирка ездил к нему, обследовал, но не мог определить его болезнь.
— От одиночества, — высказался Холгитон, — и умрет он от одиночества.
Лошадь запрягли. Пиапон сел в тесную кошевку, посадил впереди мальчишку.
— Дед, попроси его переехать сюда, — сказал Ойта. — Он тебя, может, послушается. Место найдется и у меня и у Гары.