Он порылся в своей кожаной сумочке, висевшей у него через плечо, откуда уже достал сигарету, очки для чтения и т. д. Я подумал, что он ищет бумажник, и машинально запротестовал:
– Нет-нет! Я угощаю!
Винсент положил на стол тетрадку в картонной обложке, с листами, скрепленными проволочной спиралью.
– Хочешь? – спросил он.
Это была тетрадь с набросками: Анаис, страница за страницей, углем или сангиной.
– Хочешь оставить ее себе? – повторил Винсент. – У меня есть еще. У меня они все.
– Она их тебе подарила?
– Не украл же я их.
– Когда подарила? Давно?
Он посмотрел на меня с таким выражением, какого я раньше у него не замечал. Он вдруг показался очень далеким от того, что меня тревожило, безразличным до удрученности.
– Возьми! – настаивал он. – У тебя ничего нет на память о ней, а у меня сколько угодно.
Она, наверное, увидела меня в зеркале. И даже не тронулась с места. С чего бы ей беспокоиться? Мы ведь давно знакомы, да? Из одежды на ней было лишь полотенце, и, конечно, это полотенце было обвязано вокруг головы. Она спросила, нужен ли мне умывальник. Я напомнил ей, что в квартире их несколько.
Вывод, который она сделала из моего замечания, ее как будто позабавил. Она повернулась и взглянула на меня:
– Ты решился? Сейчас? Вот так?
– А что, можно только в определенное время?
– Нет, – согласилась она со смехом. – Но я собиралась уходить.
– Жером мне сказал. И даже сказал, куда.
Ее личико омрачилось, по крайней мере, готово было омрачиться. Анаис различала, что такое хорошо и что такое плохо, но как бы сквозь запотевшее стекло.
Жером отправлял Анаис к одному из своих преподавателей в Академии. Она собиралась ему позировать. Якобы. А почему бы нет? Анаис ведь принимала все позы, какие попросишь, не так ли? Ей это ничего не стоило, даже доставляло удовольствие. А теперь начнет приносить доход. Тебе начнет приносить доход, сволочь. Может быть, не в деньгах. А может, и в них. А ты думаешь, что я такой наивный, не могу себе представить, какую грязную сделку ты заключил с тем мужиком? Да ладно! Что он тебе пообещал? Не бог весть что? Он может иметь всех натурщиц, каких пожелает? Хорошо! Он их имеет, а ты добавляешь, посмеиваясь: одной Анаис больше – это сколько, по-твоему? Ничего, дурачина несчастный! Ноль. Я просто оказываю услугу. Ради хорошего к себе отношения, если хочешь. Не я первый, не я последний!
Анаис пристально смотрела на меня с любопытством, возможно, с легкой тревогой, потом спросила, опустив глаза: «Ты не хочешь, чтобы я туда пошла?»
– А ты, ты, – воскликнул я, – ты можешь чего-нибудь захотеть, сама?
За помутневшим стеклом, отделявшим ее от остального человечества, Анаис как будто поразмыслила над моими словами, потом, решив больше не задаваться вопросами, обняла меня.
– Я опоздаю, – прошептала Анаис, – но это неважно: я не люблю этого старого козла.
Она быстро потащила меня в мою комнату. Мы прошли через гостиную. Жером оторвал нос от книги и как будто не удивился тому, что мы вдвоем: совершенно голая Анаис ведет меня за руку, а я следую за ней, словно сомнамбула.
Я любил Анаис, хотя отчаянно это отрицал, мне случалось даже мечтать о том, чтобы прожить один день вместе с ней, утонуть в одной мысли о ее красоте. Но в тот раз, в тот первый раз я ее уже не хотел. Хотя я понимал, что эта шлюшка сумеет возродить мое желание. Она знала в этом толк. Она даже не опоздала на свое свидание.
Я предсказал Жерому, что «это будет ему не по нутру». Жером этого не выразил никоим образом. Можно было подумать, будто он ничего и не заметил. Анаис была сквознячком, перелетавшим из одной комнаты в другую, не хлопая дверьми.
Достаточно было минуту подержать ее в своих объятиях, чтобы обнаружилась необычайная подвижность ее тела, всего ее существа. Она подстраивалась под выпуклости моего туловища, моих бедер. Она наполнялась мною, становилась моим оттиском, облекала собой мою твердость, которой до того мягко владели ее руки. Ее потаенные ткани осторожно воспроизводили мою форму: я становился ее творением.
Потом говоришь себе, что это был просто сон, ибо настоящий мир, в котором просыпаешься каждое утро, не настолько просторен, чтобы вместить такую радость. Да, мне, наверное, это приснилось: твое нежно раскрытое тело, эта рыжинка, едва мелькнувшая и ослепившая меня, потом слепое погружение в самую глубину тебя; все это – воспоминания о прошлом, столь далеком, что оно как будто восходит ко временам до моего рождения.
Все, что переживаешь потом, происходит в чужих краях, очень далеко от тебя самого. Женщины, которых встретишь, останутся чужими. Тела отдаются, выставляют себя, раскрываются навстречу, но в конце концов лишь отражают друг друга в жестком зеркале. Во всяком случае, это уже не сон. В этом нет никаких сомнений. «Тебе хорошо? Хочешь чего-нибудь?» Как можешь, приходишь в себя. Извиняешься, как можешь. Да люблю, люблю. Я бы так хотел оказаться по ту сторону холодного стекла и увидеть себя в тебе. Но веревочка развивается, тела разделяются. У женщины остается ощущение пошлой твердости. Мужчина пытается смаковать гордость от этой пошлой твердости. В лучшем случае таинственная жестикуляция заканчивается четким и ясным изломом. Все, конец, зарубцевалось в некотором роде. Можно почти сразу начинать сначала, с тем же результатом: ты. И я. И ничего другого!
Жером не проявил ни досады, ни ревности. Он одалживал Анаис. Он уже ступил на скользкую дорожку, пытаясь ее продавать. Возможно, чтобы превозмочь тревогу от того, что видел, как она от него ускользает. И я поступал не лучше его. Мы мирно поделили между собой Анаис, как делят последнюю сигарету в пачке.
Макушка утеса над папским дворцом прикрыта зеленым хохолком сада. Там можно отыскать тень, свежесть маленького фонтанчика и почти неиссякаемый источник мяты. У меня с собой тетрадь с набросками, которую мне вчера вечером подарил Винсент.