- А теперь что, сэр?
Жариков улыбнулся.
- Посмотрите в словаре, что означают эти слова.
Чак изумлённо обернулся к нему.
- Зачем, сэр?
- Чтобы они не имели над вами силы.
Губы Чака дрогнули в усмешке. Он понял. Сел к столу и решительно подвинул к себе словарь. Зашелестел страницами. Жариков снова занялся книгой.
- Готово, сэр, - весело сказал Чак. - Что ещё я должен сделать?
- Напишите эти слова в любом другом порядке.
- По алфавиту, сэр?
- Как хотите.
- Да, - кивнул Чак. - И тоже сжечь?
- Как хотите, - повторил Жариков.
И снова тишина. Та же и всё же другая. Чак исписал ещё два листа, скомкал их и сжёг. Тщательно - кулаком, костяшками - размял, растёр пепел в порошок. И посмотрел на Жарикова.
- Всё, сэр.
- Рад за вас, - искренне улыбнулся Жариков. - Вы уверены, что всё?
- Да, сэр.
- Тогда идите отдыхать. Придёте завтра в это же время.
Чак встал, склонил голову в полупоклоне и пошёл к двери. И уже взявшись за ручку, остановился.
- Сэр, прошу прощения, но... могу я рассказать об этом Гэбу?
- Да, но без подробностей, - Жариков твёрдо смотрел ему в глаза. - И ничего сами с ним не делайте.
- Да, сэр, я понял, сэр. Благодарю вас, - и снова полупоклон. - До свидания, сэр.
- До свидания, Чак, - кивнул Жариков.
И, когда за Чаком закрылась дверь, перевёл дыхание. Получилось! Теперь ещё сутки, много - двое, чтобы Чак сам переварил и осознал случившееся, и его можно будет вводить в адаптационную фазу. Лишь бы с Гэбом не начал экспериментировать. Изолировать на всякий случай? Хотя... Нет, Чак - не Андрей. Альтруизм ему мало свойствен. Рассказать, да, расскажет, похвастается и не больше. Жариков достал карту Чака, свои тетради и приступил к самой нудной, но необходимой составляющей - записям.
Чак быстро прошёл в свою палату. Внутри клокотала, просилась наружу дрожь. Её нельзя показать. Нельзя. Никому. Это слабость, а слабаку жить незачем. Войдя в палату, торопливо содрал с себя пижаму и лёг, накрылся одеялом. С головой. Чтобы остаться одному. Дурак, ах, какой же он дурак, тупарь, скотина безмозглая. До такой чепухи не додуматься. Что это слова, только слова, не больше. А он... да они все. Услышат и всё, зашлись, самих себя по приказу кончат. А всего-то и надо было. Написать их. И сжечь. И всё. Нет у этого больше над ним власти. И... и свободен он, по-настоящему. Трубкозуб - млекопитающее, полые зубы, обитает в Африке, и смешной такой зверь на рисунке. Глютамин - амид глютаминовой кислоты, чепуха какая-то. Антитеза - противопоставление контрастных понятий, тоже чепуха, совсем непонятно для чего... И с каждым словом так, какое ни возьми. Чего же он боялся, трясся? Ситуация - обычное же слово, а он... Плакал, руки целовал, просил "Не надо!". А это... Нет, этих слов нет, они сгорели, он сам их сжёг и пепел размял, никому не прочитать. Нет этого, а слова... что слова, сказал и забыл...
Он плакал, дрожа, сотрясаясь всем телом, не замечая ни дрожи, ни слёз. Кто-то тронул его за плечо, мягко сдвинул одеяло с головы. Чак моргал, щурился, но слёзы текли неудержимо, мешая видеть. Кто? Доктор Иван? Зачем? Что ему нужно?
- Выпейте, Чак.
Он послушно приподнялся на локте и взял стакан.
- Это снотворное, - объяснил Жариков, не дожидаясь вопроса. - Вам надо как следует выспаться. Пейте.
Чак послушно поднёс стакан к губам. Рука так дрожала, что он бы уронил стакан, но доктор ловко поддерживает ему голову и руку. Горьковатая прохладная вода. Он жадно выпил её и снова лёг.
- Спасибо, сэр. Вы очень добры, сэр.
Кто это говорит? Зачем? Но мир уже исчезает в тёплой приятной темноте, путаются мысли, и чьи-то руки укрывают его, успокаивающе гладят по плечу. Но он уже спит.
- Вырубился, - Арчи выпрямился и поглядел на Жарикова. - Вы... усыпили его, так?
- Да, - Жариков озабоченно улыбнулся. - Ему надо долго спать. Но ты молодец, Арчи, что заметил.
Арчи польщено улыбнулся. Это он вызвал Жарикова по селектору, сказав, что Чак, похоже, не в себе.
- Я слышу, Иван Дор-ми-донт-о-вич, он зубами аж стучит, Смотрю - с головой завернулся и не отвечает. Я его за плечо тронул, а он, - Арчи ухмыльнулся, - не брыкается. Даже не послал меня. Ну, я к селектору.
- Молодец, - повторил Жариков. - Ты один дежуришь?
- Да. Гэб тихий, этот ходячий. Мы теперь по одному. Ничего, справляемся.
- И дальше справишься?
- А чего ж нет?
Жариков задумчиво кивнул.
- Всё-таки, давай вызовем ещё одного. Кто сейчас свободен?
- Ну, кто снег убирает, кто в город пошёл, кто с ночной дрыхнет. Найду, Иван Дорми-дон-тович, - с каждым разом у него получалось всё лучше.
- Хорошо. Если что, я у себя.
- Да, конечно.
Жариков ещё раз посмотрел на Чака. Лицо уже спокойно, тело расслаблено. Да, всё-таки реакция.
- Пусть спит. Не буди ни под каким видом.
Арчи понимающе закивал.
- А как же. Всё сделаю.
Они вышли из палаты, бесшумно прикрыв за собой дверь.
- К Гэбу зайдёте, Иван Дормидонтович?
Жариков кивнул. Арчи ловко открыл перед ним дверь палаты Гэба, оставшись в коридоре. Лежавший навзничь Гэб медленно повернул голову.
- Здравствуйте, Гэб. Как вы себя чувствуете?
- Здравствуйте, сэр. Спасибо, сэр, хорошо.
Он говорил медленно, сохраняя на лице равнодушно отчуждённое выражение. Жариков переставил стул и сел так, чтобы Гэбу было удобнее смотреть на него, вернее, чтобы было неудобно отворачиваться. Если Чака переполняет ненависть к окружающему миру, то Гэба - равнодушие. Мир, люди, независимо от расы, ему глубоко безразличны. Он всё принимает, ни с чем не споря. Что бы ни творилось вокруг, он в своём мире.
- Боли беспокоят?
- Мне ничего не болит, сэр.
Жариков кивнул. Да, это стандартно. Стремление избежать отрицательного ответа, потому что белому не говорят "нет". Вошло в автоматизм.
- До Грина вы скольких хозяев сменили?
- Их было много, сэр, - и по-прежнему вялым, равнодушным тоном: - Меня часто продавали, сэр.
Жариков улыбнулся. В завуалированной форме, но поправил. Что не он хозяев менял, а его продавали. Так что не так уж глубока твоя депрессия, Гэб. И это очень уж даже не плохо.
- Расскажите мне, Гэб.
- Что? Что вы хотите услышать, сэр?
- Всё равно, - улыбнулся Жариков. - Рассказывайте, что хотите.
- О... Грине?
- Как хотите.
- Хорошо, сэр, - Гэб вздохнул и заговорил тем же ровным монотонным голосом, глядя в потолок. - Я был дворовым, сэр. Работал на огороде и в саду. Когда собирали ягоды, нам заклеивали рты. Лейкопластырем. И я нарочно давил ягоды. Они спелые, чуть сильнее сожмёшь, мажутся. Надзиратель ударил меня, и я упал. Прямо на уже собранное и много подавил. И его ногами подсёк. Так что он тоже упал. Меня выпороли. И продали. Грину. Я не знаю, зачем он тогда приехал, но он увидел меня и купил. Он не ломал меня. По-настоящему. Я его сразу признал. А потом... потом меня на тренировке сильно избили, и он не разрешил меня добить. И на Пустырь не отвёз. А мне ведь ноги повредили. Обе. А он меня оставил. Меня лечили, я долго лежал. И уже тогда я дал ему клятву. И, когда ходить начал, он меня в поездки стал брать. С собой. И там на него один полез. С ножом. Я его уделал. Насмерть. А тот белый. Меня в полицию забрали. Били сильно. И он меня опять... выкупил он меня. Я думаю, сэр, он это специально подстроил тогда. С полицией. Чтобы у меня ненависти было больше.
- Вы сейчас так думаете?
- Не знаю, - из-под маски равнодушия вдруг проступило детское бесхитростное удивление. - Нет, наверное. Нет, сэр. Когда он нас продал, и клятву нашу передал, мы все тогда поняли. Его забота была обманом, сэр. Мы были нужны ему. Вот и всё, - Гэб вдруг медленно раздвинул губы в улыбке. - Все так делают, сэр. Вы заботитесь о парнях, и теперь они работают на вас. Всё как всегда, сэр.